Феликс Разумовский - Умытые кровью. Книга II. Колыбельная по товарищам
Впрочем, Зотов и не скрывал, что когда-то хаживал по сцене.
– Качалов – дерьмо, Юрьев – бездарность, Книппер-Чехова – дешевая потаскушка, и двух целковых не дам! – Он любил поговорить о театральном бомонде, и глаза его загорались горячечным блеском. – Вот кто гениален, так это Мамонт Дальский, великий трагик, он еще Федьку Шаляпина жизни учил, наставлял уму-разуму. Красавец, игрок, дикий темперамент, но хитер и опасен, аки скимен. Сейчас в Москве, анархистами верховодит, тысячи боевиков у него под началом. А Федя все поет про блоху, гонорар берет яйцами, мукой, маслицем. Тьфу! Нет, настоящий, способный на поступок человек все возьмет сам.
«Все ложь, пустые слова. – Варвара потянулась к бутылке, налила, проглотила спирт одним духом, сунула в рот осколок сахару. – И Геся стала на него похожа, те же обещания – не волнуйся, милая, мужа твоего скоро выпустят, а ты давай-ка иди сюда, будь попокладистей. Багрицкого-то и братом уже не зовет, сука. Почернела вся, высохла, только глазищами сверкает».
Да, за последнее время Геся сильно изменилась. Похудела, замкнулась в себе, говорить стала мало, отрывистым, властным голосом. Ходит в кожаном реглане и козловых, видимо снятых с гимназиста, сапожках, кобуру-раскладку на плече таскает. А впрочем, какая она теперь Геся – Галина Яковлевна Мазаева, сотрудник ВЧК, с мандатом, маузером и законным мужем – членом коллегии. Быстро втянулась, с головой ушла в строительство новой жизни.
«Тварь, паскуда. – Одним глотком прикончив спирт, Варвара вдруг разозлилась, ее бросило в жар, яблочным румянцем зажгло щеки. – Ну, хватит. Пора этой сучке сказать все, что она заслуживает. А еще лучше плюнуть в наглую жидовскую харю. К черту и ЧК, и маузеры, и Мазаева».
Обтерев распаренные ноги, она надела теплые, на меху, замшевые боты, шубу и с лампой в руке решительно двинулась на Гесину половину. «Подожди, подожди, стерва, будешь знать, как водить за нос! Попросишь ты у меня любви и ласки!» Пару раз, споткнувшись, она едва не упала, больно стукнулась локтем, но только еще больше разозлилась и что есть сил пнула дверь:
– Багрицкая! Багрицкая! Это я!
– Варвара, это вы? – Открыл ей Шлема Мазель, в расстегнутом френче, уже полупьяный, и, сразу сдвинувшись в сторону, галантно повел рукой: – Такой сюрприз, прошу! А Галины Яковлевны нет, работает в ночь. Но все равно, очень, очень приятно. И весьма кстати, я как раз ужинаю, так, по-холостяцки. Прошу вас, устраивайтесь. Вот сюда, поближе к камину.
Не давая Варваре и рта раскрыть, он стащил с нее шубку, усадил в кресло и, налив полстакана водки, положил на тарелку колбасы, маринованных грибов, ветчины.
– За прекрасных дам!
Ему действительно было очень приятно, более того, в душе его колесом вертелась бешеная радость – вопрос активного досуга решился сам собой. Не надо теперь тащиться по морозу к Розке-бандерше, тем более что от ее лахудр уже оскомина на одном местечке. Вот оно, интимное довольствие, само обломилось! И не какое-нибудь, а благородных кровей, с туманным взором и смачной задницей корытцем. Да он на эту Варьку уже давно глаз положил. А расклад такой, что берет ее на конус Зотов. Геся, жучка[1], тоже пользуется. Как пить дать, взяли на язык, наобещали с три короба небось насчет супруга. А ему уже с месяц как деревянный макинтош сшили, Зотов наверняка личный интерес имел.
– Ну что вы, что вы, у нас после первой не закусывают. – Шлема по новой наполнил стаканы, чокнулся, выпил и принялся громко чавкать. – А что это, Варенька, вам Галина Яковлевна понадобилась на ночь-то глядя?
Он масляно улыбнулся и начал набивать царьградскую, с янтарным длинным мундштуком трубку, какими пользовались еще во времена Дантеса. Специально брал покрупнее, с витиеватой резьбой – для солидности.
– Поговорить хотела, насчет мужа. – Варвара проглотила водку, довоенную «николаевку», и с третьего раза попала вилкой в маринованный грибок. – Багрицкая сказала, скоро выйдет.
Она была уже пьяна, сквозь плотную завесу алкоголя собеседник, чернявый и большеносый, казался ей похожим на черта.
– Это навряд ли. – Мазель закурил, затянулся и, скорбно склонив голову, выпустил струйкой ароматный дым. – Здесь нонсенс какой-то. Муж ваш, Варя, скончался, еще в январе. Сердечный приступ. Я-то думал, что Зотов или Геся сказали вам, а то, конечно, известил бы. Такая утрата! Ну же, ну же, – как бы в порыве состраданья он схватил Варвару за руку, стал гладить ее по плечу, – не плачьте. Не рвите сердце. С вашей внешностью вы еще устроите счастье, таких красивых ног я не видел уже давно.
Он все бормотал комплименты, гладил ее по груди, а Варвара и не думала плакать. В душе ее наконец лопнул нарыв неопределенности. Ведь чувствовала, что не увидит Багрицкого больше, понимала, что из ЧК не возвращаются, но все же хотелось верить посулам, надеяться на что-то, и вот – наступила полная ясность.
Варвара вдруг пьяно расхохоталась – как же ловко ее Зотов с Гесей поимели! Словно распоследнюю дешевую шлюху! А она и есть дешевка, променяла любовь на бриллиантовый дым, на дворец, из которого ее теперь коленом под зад. Осталась у разбитого корыта – ни Граевского, ни богатства, ни желания жить.
Не переставая смеяться, Варвара позволила Шлеме увлечь себя на кровать, не стала противиться его рукам, сальному, воняющему чесноком и водкой пухлогубому рту. «Ладно, второго не сделает».
Закрыв глаза, она почувствовала, как суетливые пальцы лезут ей под юбку, стаскивают панталоны, нетерпеливо забираются между бедер. Потом на нее навалилось жирное, волосатое тело. Вихляясь, сотрясая постель, оно долго не давало уснуть. Наконец Мазель иссяк, и Варвара тут же провалилась в сон.
Приснился ей Багрицкий, совсем маленький, приготовишка-гимназист. Задыхающийся, мокрый от пота, он пытался вытащить павловский, с золотыми лебедиными шеями диван из горящего дома. Корчились в огне старинные картины, шумно полыхали занавеси, а Багрицкий все скользил ступнями по дымящемуся полу, и изо рта его рвался страшный, неразличимый крик. Пока все не заволокло плотным, клубящимся туманом…
Проснулась Варвара от холода. Она лежала поперек кровати, с задранным подолом, рядом, под атласным одеялом, вытянулся Мазель. Чмокая, шевеля губами, он оглушительно храпел. В комнате царил полумрак, угли в камине прогорели, в лампе с прикрученным фитилем едва-едва теплилась жизнь. Пахло как в дешевом борделе – перегаром, козлом и несвежими простынями.
«Хорошо бы сдохнуть. – Варвара отыскала боты, клацая зубами, застегнула все крючки на шубе и, пошатываясь, подошла к столу. Ее трясло, холод шел откуда-то изнутри, казалось, душа замерзла, покрылась ледяной коркой. – Утопиться, что ли, как пушкинской Лизе. – Прибавив огонек в лампе, она хлебнула водки и, выловив пальцами грибок, нетвердой походкой направилась к двери. – Где, бишь, ее угораздило-то, – в Лебяжьей канавке?»
