Стэнли Джон Уаймен - Французский дворянин
Строгий патриот затронул в юноше новую струну, твердя, что пора воскресить великую национальную политику предков – двинуться против испанцев в Нидерландах и даже в Америке, вступить в союз со всеми протестантами на свете и даже с турками: «Хочу добыть славы и имени!» – воскликнул венчанный юноша и велел Колиньи готовиться идти на помощь Оранцу, за которого тот отдал потом свою дочь, а брату – сватать Елизавету Английскую, с которой заключил союз. Сам король стал другом молодого брата Вильгельма Оранского, Людвига Насауского; а тот сводил его с протестантскими фюрстами, которые обещали королю не только помощь, но даже императорскую корону. Карл уже до того распалился в новом направлении, что, когда мать обратилась к нему с обычными назиданиями, он крикнул: «Вы да брат – вот мои главные враги!»
И враги зашевелились. Читатель конечно ждет, что скажет ему последнее слово науки насчет ужасного преступления против человечества, которое именуется Варфоломеевской ночью. Ведь о нем писалось так много вкривь и вкось. Утешимся тем, что преемники преступников все старались обелить свою партию; под конец добросердечные историки пытались особенно выгородить Екатерину Медичи. Хотя, согласно с понятиями и нравами XVII века, сама партия чуть ли не хвасталась тогда этим делом, однако его прямые соучастники действовали, как все злодеи: они замели следы так, что наука до сих пор не может сказать точно, как тут распределялись роли. В особенности трудно выяснить связь между Варфоломеевской ночью и Байонским свиданием 1565 года, где происходили таинственные переговоры между Катериной и ее дочкой, Елизаветой Испанской, и герцогом Альбой, этим палачом нидерландцев. Вряд ли историк когда-либо добьется «документов» в данном случае: разве помогут со временем архивы Симанки[31] и Ватикана. Впрочем, это и не особенно нужно. Сущность и общий ход дела теперь уяснены достаточно. Пусть читатель судит сам.
«Скорей сойду с трона, чем стану управлять еретиками», – сказал Филипп II, вступая на престол, а он не в шутку надеялся стать королем Франции. Когда по смерти Франциска II Катерина сделала первые уступки гугенотам, он грозил ей войной и отлучением, а папа потребовал Жанну д'Альбрэ на суд инквизиции. Вслед за тем он предложил ей свидание, и именно Елизавета писала ей, что следовало бы подавить реформацию с помощью Испании. Мы не были в Байоне, но немного знаем, о чем там шушукались заговорщики. Документы гласят, что было обещано южному домену принять постановления Триентского собора и выгнать гугенотских «министров», пасторов. А сама Екатерина писала Филиппу II, чтоб он был спокоен насчет Байоны: там-де «мы выказали всю ревность относительно нашей религии и старание сделать все ради службы Господней». Мы уверены, что в Байоне лишь вообще смаковали желание, как бы хорошо было, если б все главари нововерия, даже не в одной Франции, провалились в преисподнюю, но никакой Варфоломеевской ночи предопределено не было. Там, правда, говорилось о свадьбе, даже о двух, но совсем в другом роде: Екатерине тогда очень хотелось, чтобы ее Маргарита вышла за сына Филиппа, несчастного Дона-Карлоса[32], а ее Генрих женился на донье Хуане, сестре испанского короля.
Хотя историкам известны ужасные злодеяния, которые подготовлялись целыми годами, будем утешаться сознанием, что Варфоломеевская ночь вообще не была преступлением с заранее обдуманным намерением. Конечно, мы имеем в виду мелочи самой драмы, где дьявол очевидно сразу сорвался с цепи, давно подпиленной. Впрочем, повторяем, пусть читатель судит сам. Наше дело – доложить ему о данных, установленных научной критикой.
Хитрая лиса запуталась в своих изворотах: сила вещей была гораздо выше даже таких умов, как Генрих IV, павший под ударом «иезуитского кинжала», при котором примас Испании воскликнул: «Когда Бог за нас, кто дерзнет против нас?» Медичеянка с ужасом увидела, что, стараясь сократить Рубчатого, она чересчур расширила гугенотского «батюшку». И последний был посильнее: он подымал всю протестантскую Европу против папской старины. Вот кого следовало убрать, тем более что его убийство вызвало бы столкновение между гугенотами и друзьями Гизов, которые и без того еле выносили друг друга, столпившись теперь бок о бок в столице по поводу свадьбы. А потом можно бы было и уничтожить обе партии, мешавшие властвовать королеве-матери под предлогом восстановления порядка. Если тогда же приключившаяся внезапная смерть Жанны д'Альбрэ перед свадьбой, совершенной 18 августа, – дело темное, хотя все приписывали ее перчаткам из придворного магазина, то покушение на жизнь Колиньи – несомненно работа Екатерины. Выстреливший 22 августа в адмирала, выходившего из Лувра[33], флорентийский bravi[34] Тозинги был ее питомец и приятель Генриха Анжу.
Это злодеяние не вполне удалось: адмирал был только ранен в руку. А это значило погубить самих себя: теперь уж приходилось спасать свою шкуру[35]. Влюбленный в «батюшку», Карл IX вскипел. «Будет ли мне покой?» – крикнул он, бросился к раненому и сказал: «Ваша рана, а мне – страдание!» На другой же день утром Екатерина собрала на совет Гизов, Генриха Анжу, рубаку Тавана, хитрого итальянца Реца, шпиона Филиппа II, а вечером все они внезапно ввалились к королю. Мать доказывала сыну, что необходимо истребить гугенотских вождей, якобы учинивших жестокий заговор, который погубит его. Она играла итальянской пословицей, что нередко мягкость есть жестокость, а жестокость – мягкость. Долго сопротивлялся несчастный. Но мать пригрозила, что уедет, чтобы не видеть, как ее дом погибнет от его трусости, – и Карл вдруг вышел из себя. «Так перебить же всех гугенотов, чтобы некому было упрекать в убийстве!» И тотчас же во дворце были арестованы принцы Бурбон и Кондэ; им сохранили жизнь на условии отречься от кальвинизма. На улице убийцы были готовы. У парижан и без того «кипела кровь», разжигаемая иезуитами и испанскими червонцами. Купцы закрывали лавки, мастеровые бросали работу; их стражники чистили и оттачивали оружие. Всюду слышалось: «Покажем себя! Подрумяним свадебку!»
Теперь Гизы дали знак цехам – и все ворота столицы захлопнулись. Занятые гугенотами дома были помечены мелом, а их жильцам составили списки. Католики вооружились, повязали себе руки белыми платками, нашили крестов на шляпы. В ночь 24 августа загудел колокол в церкви у Лувра, которому отвечал набат по всему городу: началась «Варфоломеевская ночь», или «Парижская кровавая свадьба». «Пускайте кровь! Кровопускание так же полезно в августе, как и в мае!» – орал Таван, носясь по улицам, как бешеный. Многих гугенотов закололи в постели: тут были и друзья короля, только что вернувшиеся с его вечера. Генрих Гиз сам пошел к Колиньи, которого считал виновником смерти своего отца. Когда ему выбросили в окно тело старика, он толкнул его ногой: изуверы отрезали голову, а туловище поволокли на виселицу. А во дворце били свиту Бурбонов на глазах хохотавших красавиц. Сам король «охотился» из окна на спасавшихся, вооружившись длинным мушкетом. Три дня лилась кровь в Париже; а потом полетели устные приказы по провинциям. Били не одних гугенотов, но также своих заимодавцев и личных врагов: славный ученый Рамэ погиб жертвой своего бездарного соперника. Анжу приказывал истреблять богатых и забирать их добро. Погибло не менее 10 000 гугенотов, из них 2 000 в Париже.
При вести о Варфоломеевской ночи Лопиталь умер, Филипп II впервые захохотал и поздравил Карла IX со «святым, славным, мудрым делом», папа Григорий XIII отслужил молебен и выбил медаль с изображением убийства Колиньи. А из Лувра была пущена мысль, подхваченная наемными писаками, будто гугеноты намеревались избить двор и учинить междоусобие. В Париже служили молебны о спасении короля; и палачи по приговору парламента казнили уцелевших «заговорщиков». Но официальные оправдания не помогли: как всякое преступление, Варфоломеевская ночь принесла вред своим виновникам. Смутилась совесть народа у всей Европы. Иностранные протестанты отшатнулись от Франции. Анжу чуть не проиграл даже в Варшаве, несмотря на червонцы матери, а когда поляки наконец выбрали его в короли, он постыдно бежал от них. В самой Франции даже в массах пробудились ненависть к Екатерине и Гизам и сочувствие к Бурбонам. Оттого-то новая война с гугенотами была неудачна, и за ними опять признали права. А гугеноты начали писать о необходимости отменить абсолютизм и даже о полезности «тираноубийства». Наконец они образовали стройную Протестантскую Унию – федерацию, или союз городов-республик, под управлением гугенотских аристократов.
Неладно было в среде самих католиков. Усиливалась партия «политиков», напоминавшая заветы Лопиталя: изуверы готовы были растерзать этих умеренных людей, которые «предпочитали спокойствие государства спасению души». Католические аристократы, со всеми Монморанси во главе, возненавидели слишком зазнавшихся Гизов, которых уже не хотела слушаться и королевская армия. А Гизы начали опасаться братьев короля, Генриха Анжу и Франсуа Алансона, которые явно стремились к короне. При дворе дрожали перед возвращением «польского короля», а тут открыли заговор Алансона против жизни Карла IX и матери. Двор бежал сломя голову из Парижа в Венсенский замок. Но там ходила суеверная молва, будто колдовство доконает творцов Варфоломеевской ночи, этих преступников перед нацией. Карл не смел никому смотреть прямо в глаза: эта высокая, сухая, бледнолицая фигура, с ястребиным носом, двигалась сгорбившись и озираясь кругом. По ночам король вскакивал: ему виделись кровавые призраки, слышались стоны, проклятия, завывания бури. Наконец, он стал дрожать, не находя себе покоя, между тем как его невинная жена, дочь доброго Максимилиана II, все плакала о «злых делах». Карл прижимался к своей любимице, вскормившей его гугенотке. «Милая моя мама, сколько крови и убийств! Ах, я послушался злых людей, я погиб!» – шептал он перед смертью (1574). – «Государь! Кровь и убийства на совести советчиков; вас же Сын Божий осенит покровом Своей справедливости», – утешала короля гугенотка.
