Александр Дюма - Графиня де Шарни
— Значит, если бы кто-нибудь подал условный знак вместо тебя, переворот состоялся бы?
— Да… Но кто же, по-твоему, его подаст, если я арестован и не могу связаться с теми, кто на воле?
— Я! — произнес Босир тоном Медеи из трагедии Корнеля.
— Ты?
— На да, я! Я же там буду, раз выставлять собираются меня. Так вот, я и крикну: «Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки! Смерть нации!» Кажется, в этом нет ничего сложного.
Товарищ Босира задохнулся от восторга.
— Я всегда говорил, что ты гений! — воскликнул он.
Босир поклонился.
— Если ты это сделаешь, — продолжал арестант-роялист, — ты не только обретешь свободу, ты не только будешь помилован, но я всем расскажу, что именно благодаря тебе заговор удался, и ты можешь заранее поздравить себя с щедрым вознаграждением!
— Я делаю это не ради награды! — заметил Босир с самым что ни на есть безразличным видом.
— Ах, черт побери! — воскликнул приятель. — Ну да ничего, если будет вознаграждение, советую тебе не отказываться.
— Ну, раз ты советуешь… — согласился Босир.
— Более того, я настоятельно советую и, если угодно, приказываю! — величественно настаивал приятель.
— Так и быть! — сдался Босир.
— Ну что же, — продолжал приятель, — завтра мы с тобой вместе позавтракаем — не откажет же начальник тюрьмы в последней милости двум товарищам! — и разопьем бутылочку вина за успех заговора!
У Босира были некоторые сомнения по поводу снисходительности начальника тюрьмы и его разрешения на завтрак; но независимо от того, позавтракают они вместе с приятелем или нет, он решил сдержать данное им обещание.
К его огромному удовольствию, разрешение было дано.
Друзья позавтракали и выпили не одну, а две, три, четыре бутылки!
После четвертой бутылки г-н де Босир был уже ярым роялистом. К счастью, в это время за ним пришли и повели на Гревскую площадь раньше, чем друзья успели откупорить пятую бутылку.
Он сел в повозку с таким видом, словно это была триумфальная колесница, и пренебрежительно поглядывал на толпу, которой он готовил такой страшный сюрприз.
На каменной тумбе моста Парижской Богоматери появления повозки ожидала женщина с ребенком.
Господин де Босир узнал бедняжку Олива́, заливавшуюся слезами, и юного Туссена, который, увидев отца в руках жандармов, закричал:
— Ну и правильно! За что он меня отлупил?..
Босир улыбнулся им с покровительственным видом и хотел было сделать величественный жест, да руки у него были связаны за спиной!
Площадь перед ратушей кишела людьми.
Все знали, что осужденный был наказан за кражу в Тюильри; благодаря вывешенному протоколу судебного разбирательства были известны все обстоятельства этой кражи, и потому жалости к осужденному никто не испытывал.
Когда повозка остановилась у позорного столба, охране пришлось туго: она едва сдерживала возмущенную толпу.
Босир взирал на возбужденных зрителей, на всю эту суматоху, всем своим видом словно говоря: «Ну, сейчас вы увидите! Сейчас еще не то будет!»
Когда его поставили к столбу, раздалось всеобщее «ура!»; но как только наступил момент самой экзекуции, как только палач расстегнул осужденному рукав, оголил плечо и нагнулся, чтобы достать из жаровни раскаленное клеймо, произошло то, что всегда бывает в подобные минуты: перед величием правосудия все умолкли.
Босир воспользовался затишьем и, собрав все силы, звучно, раскатисто, во весь голос гаркнул:
— Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки! Смерть нации!
Хотя г-н де Босир и был готов к тому, что его слова вызовут шум, однако действительность намного превзошла все его ожидания: толпа не закричала — она взвыла.
Все с оглушительным ревом устремились к столбу.
На сей раз охрана была бессильна защитить г-на де Босира, цепь гвардейцев была прорвана, зрители затопили эшафот, палача сбросили с помоста, осужденного неведомо как оторвали от столба и потащили в этот всепожирающий муравейник, называемый толпой.
Он, несомненно, был бы убит, затоптан, разорван в клочья, но, на его счастье, какой-то человек, опоясанный трехцветным шарфом, бросился в толпу с крыльца ратуши, откуда наблюдал за экзекуцией.
Это был прокурор Коммуны Манюэль.
Он отличался большой человечностью, которую ему порой приходилось скрывать в глубине души, однако она прорывалась наружу в минуты, подобные этой.
Немалого труда стоило ему протолкаться к г-ну де Босиру; он простер над ним руку и громко заявил:
— Именем закона требую отдать мне этого человека!
Народ не хотел повиноваться; Манюэль снял свой шарф и, размахивая им над толпой, закричал:
— Ко мне, все честные граждане![58]
К нему пробилось около двадцати человек; они окружили его плотным кольцом.
Босир был вырван из рук толпы; он был чуть жив.
Манюэль приказал перевести его в ратушу; но вскоре ратуша оказалась под серьезной угрозой, так велик был гнев народа.
Манюэль вышел на балкон.
— Этот человек виновен, — обратился он к толпе, — но в преступлении, за которое его не судили. Выберите суд; члены его соберутся в одном из залов ратуши и решат судьбу виновного. Каков бы ни был приговор, он будет приведен в исполнение, но приговор должен быть вынесен непременно!
Любопытно, не правда ли: накануне резни в тюрьмах один из тех, кого обвинят в этой резне, держит с риском для жизни подобную речь!
Да, бывают в политике отклонения; пусть их объясняет тот, кто может!
Итак, это предложение умиротворило толпу. Четверть часа спустя Манюэлю доложили о том, что судьи от народа просят их принять; суд состоял из двадцати одного заседателя; все они вышли на балкон.
— Вы посылали этих людей? — обращаясь в толпу, спросил Манюэль.
Вместо ответа толпа захлопала в ладоши.
— Хорошо, — продолжал Манюэль, — раз судьи уже здесь, суд сейчас же и состоится.
Как он и обещал, он разместил заседателей в одном из залов ратуши.
Еле живой г-н де Босир появился перед этим импровизированным трибуналом; он попытался оправдываться; однако второе преступление было не менее очевидно, чем первое; притом, по мнению народа, оно было гораздо серьезнее.
Кричать «Да здравствует король!», когда король как предатель содержится под стражей в Тампле; кричать «Да здравствуют пруссаки!», в то время как они только что захватили Лонгви и находятся всего в шестидесяти льё от Парижа; кричать: «Смерть нации!», когда нация хрипит на смертном одре, — вот в чем заключалось ужасное преступление, заслуживавшее высшей кары!
