Александр Дюма - Графиня де Шарни. Том 2
Впрочем, проблема эта гораздо больше обсуждалась в Якобинском клубе, чем в Национальном собрании.
Поскольку она не была решена, Робеспьер пребывал в неопределенности.
Он не был ни республиканцем, ни монархистом; можно быть равно свободным как при короле, так и при правлении сената.
Г-н Робеспьер был человек, который редко бывал во что-либо замешан, и мы видели в конце предыдущей главы, какой страх охватывал его, даже когда он ни во что не был замешан.
Но имелись люди, не отличавшиеся столь бесценной осторожностью; то были экс-адвокат Дантон и мясник Лежандр, бульдог и медведь.
— Собрание может оправдать короля, — говорил Дантон. Приговор будет пересмотрен Францией, потому что Франция осудила его!
— Комитеты сошли с ума, — сказал Лежандр. — Знай они настроение масс, они образумились бы. Впрочем, — добавил он, — я говорю это только ради их спасения.
Подобные выступления возмущали конституционалистов, но, к несчастью для них, в Якобинском клубе в отличие от Национального собрания у них не было большинства.
И тогда они сговорились уйти.
Они были не правы: люди, которые уходят и уступают место, всегда не правы, и на сей счет имеется мудрая старая французская пословица. Она гласит: «Кто оставил свое место, тот и потерял его.»
Конституционалисты не только оставили место, но оно вскоре было занято народными депутациями, принесшими адреса против комитетов.
Так обстояло дело у якобинцев, поэтому депутации были встречены приветственными возгласами.
Один из адресов, который обретет большое значение в последующих событиях, был написан на другом конце Парижа, в Сен-Клод, в клубе или, вернее, дружеском объединении лиц обоего пола, которое по монастырю, где оно находилось, называлось Обществом миноритов.
Общество это было ответвлением Клуба кордельеров, так что вдохновителем его был Дантон. Написал этот адрес молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех, которого воодушевил Дантон, в которого он вдохнул свою душу.
Звали молодого человека Жан Ламбер Тальен.
Подписан был адрес грозным именем — народ.
Четырнадцатого в Национальном собрании открылась дискуссия.
На сей раз оказалось невозможным закрыть трибуны для публики, заполнить коридоры и переходы роялистами и рыцарями кинжала и, наконец, запереть ворота в сад Тюильри.
Итак, пролог был разыгран при клакерах, а сама комедия представлена при настоящей публике.
И надо признать, публика скверно встречала ее.
Настолько скверно, что Дюпор, еще три месяца назад пользовавшийся популярностью, был выслушан в угрюмом молчании, когда он предлагал переложить преступление короля на королевское окружение.
Тем не менее он закончил речь, хотя был изрядно удивлен, что впервые его не поддержали ни единым словом, ни единым знаком одобрения.
Дюпор, Ламет, Барнав — вот три звезды, свет которых постепенно меркнул на политическом небосклоне.
После него на трибуну поднялся Робеспьер. Что же намеревался сказать осторожнейший Робеспьер, который так умел вовремя стушеваться? Что предложил оратор, который неделю назад заявил, что не является ни монархистом, ни республиканцем?
Ничего не предложил.
Он говорил своим обычным кисло-сладким голосом и продолжал разыгрывать адвоката человечности, заявив, что, с его точки зрения, было бы несправедливо и жестоко карать одних только слабых; он вовсе не собирается нападать на короля, поскольку Собрание, похоже, считает его неприкосновенным, но он защищает Буйе, Шарни, г-жу де Турзель, форейторов, прислугу, лакеев — короче, всех тех, кто по причине своего зависимого положения принужден был подчиняться.
Во время его речи Собрание роптало. Трибуны слушали с большим вниманием, не понимая, то ли аплодировать оратору, то ли ошикать его; в конце концов они узрели в его словах то, что в них действительно было: подлинную атаку на королевскую власть и притворную защиту придворных и дворцовой прислуги.
И тогда трибуны стали рукоплескать Робеспьеру.
Председатель попытался призвать трибуны к порядку.
Приор (от Марны) решил перевести дебаты в плоскость, полностью свободную от уверток и парадоксов.
— Но что вы сделаете, господа, — воскликнул он, — если снимете обвинение с короля и от вас потребуют, чтобы ему была возвращена вся полнота власти?
Вопрос был тем более затруднителен, что поставлен напрямую, но бывают периоды полнейшей бессовестности, когда ничто не смущает реакционные партии.
Деменье принял вызов и внешне встал на сторону Собрания против короля.
— Национальное собрание, — сказал он, — является всесильным органом и в своем всесилии имеет право приостановить власть короля до того момента, когда будет завершена Конституция.
Таким образом король, который не бежал, но был похищен, будет отстранен от власти только временно, потому что Конституция еще не завершена, но, как только она будет завершена, он с полным правом вступит в исполнение своих королевских обязанностей.
— И поскольку меня просят, — возвысил голос оратор, хотя никто его ни о чем не просил, — представить мое мнение в качестве декрета, я предлагаю следующий проект:
Первое. Отстранение от власти продлится до тех пор, пока король не признает Конституцию.
Второе. Если он не признает Конституции, Национальное собрание объявляет его низложенным.
— Можете быть спокойны, — крикнул с места Грегуар, — он не только признает, но и присягнет всему, что только пожелаете!
И он был прав, хотя должен был бы сказать: «Присягнет и признает все, что только пожелаете.»
Короли присягают еще легче, чем признают.
Возможно, Собрание схватило бы на лету проект декрета Деменье, если бы Робеспьер не заметил с места:
— Осторожней! Такой декрет заранее предопределяет, что король не может быть отдан под суд!
Пойманные с поличным депутаты не решились голосовать. Из затруднительного положения Собрание вывел шум, поднявшийся в дверях.
Причиной его была депутация Общества миноритов, принесшая воззвание, вдохновленное Дантоном, написанное Тальеном и подписанное «Народ.»
Собрание отвело душу на петиционерах: оно отказалось выслушать их адрес.
И тогда поднялся Барнав.
— Пусть адрес не будет оглашен сейчас, — сказал он, — но завтра вы все равно услышите его и не сможете оказать воздействие на ложное мнение… Закон должен лишь подать сигнал, и тогда посмотрим, соединятся ли все добрые граждане!
Читатель, задержитесь на этих пяти словах, перечтите их, вдумайтесь в эту фразу: «Закон должен лишь подать сигнал.! Она была произнесена четырнадцатого июля, но в этой фразе уже заключено побоище семнадцатого июля.
