Валериан Светлов - Рабыня порока
Через два дня после того Меншиков приехал к Марье Даниловне и привез ей подписанный царем указ о назначении ее ко двору «ближней прислужницей» императрице Екатерине I.
Марья Даниловна торжествовала, и это ясно отражалось на ее лице.
— Ты очень ловко повела дело, — сказал ей князь с недовольной миной.
— Ловчее, чем ты, который хлопотал обо мне, — насмешливо ответила она ему. — Что делать, князь! Кто поможет бедной женщине, как не она сама себе? Ты, видимо, ничего обо мне не говорил царице, потому что она даже не упомянула, что просьба моя ей ведома, когда я просила ее о месте.
— Царицу о многих просят, и не может она упомнить о всех. Да стоит ли говорить теперь об этом? Назначена ты ко двору, ну, и ладно! А лучше скажи ты мне, Машенька, — вдруг переменив тон и впадая в слащавую речь, сказал князь, — доколе будешь держать меня в неопределенности?
— Это относительно чего же?
Князь, вместо ответа, подошел и обнял ее, прошептав ей что‑то на ухо. Она вновь с силой оттолкнула его.
— Оставь меня, — сказала она, — никогда того не будет.
— Как никогда? — вскипел князь.
— Никогда, говорю тебе, князь, никогда! — твердо проговорила она.
Он стал увещевать ее, заговорил о своей любви, о том, что он готов принести ей всякие жертвы, но она слушала его рассеянно, молча, очевидно думая свою думу и не обращая на его слова никакого внимания.
И вдруг, среди самых пылких его слов и пламенных уверений, она вполне спокойно прервала его и спросила:
— А давно ли был у вас Экгоф? Я что‑то не вижу его в последнее время.
Меншиков знал, — по крайней мере, так ему передавали добрые люди, — что Экгоф был первым и притом счастливым его соперником по прибытии Марьи Даниловны в столицу. Но вскоре она отклонила и любовь Экгофа, занявшись осуществлением своего плана.
Меншиков счел эти слова за личное оскорбление, тем более, что они сказаны были вызывающим и насмешливым тоном.
Он не переносил прекословия и насмешек. Надменный и гордый, он никому не позволял шуток над собой и так же скоро ненавидел, как и влюблялся.
Бледный, с отвисшей и дрожащей нижней губой, с перекосившимися от гнева глазами, он тотчас же встал и взял свой головной убор со стула.
— Ежели я уйду, Марья Даниловна, теперь, — сказал он ей, — то я больше не приду сюда. А я не хожу только к врагам.
— Ты меня не испугаешь этим, князь. Уходи, коли охота. Насильно я тебя держать не властна.
— Так прощай же, но знай, что Меншиков врагам своим не прощает.
— Я не боюсь твоих угроз, князь. Я ничего тебе не сделала дурного. А ежели будешь преследовать меня, я так и скажу царице, что отвергла твои нечистые предложения, за то, мол, он и преследует меня. А царица не поможет, буду бить челом царю.
Меншиков в бессильной ярости заскрипел зубами. Марья Даниловна посмотрела на него с торжеством.
Он понял, что на ее стороне пока сила, потому что со свойственной ему проницательностью увидел, что Петру понравилась эта женщина.
Он вышел от нее смертельным врагом.
V
В точности никто не знал происхождения Меншикова и даже года его рождения. Одни предполагали, что он был сыном придворного конюха, другие — что он был сыном капрала Петровской гвардии, третьи, наконец, что он был простым торговцем пирогов на улицах.
Сам Меншиков редко говорил о своем происхождении и выражался относительно его разно.
Знакомство Петра с знаменитым временщиком состоялось у Лефорта, у которого служил Меншиков; потом, с самого образования Преображенского полка, он служил в нем и в течение нескольких лет был денщиком Петра. Здесь‑то он и приобрел расположение царя, не замедлившее вскоре перейти в тесную дружбу.
Вместе с царем совершал он походы, ездил за границу, и его влияние на царя делалось ото дня в день сильнее и значительнее. В войнах выказывал он и большую храбрость, и военный талант, как в государственных делах политическую мудрость.
Меншиков лишен был всякого образования и едва умел подписать свое имя, но природный ум и природная сметливость выручали его во всех делах.
Возведенный последовательно в чин и звание фельдмаршала, князя Симского и светлейшего князя Ижорского, он стал первым лицом в государстве, и, кто бы что ни говорил о нем в то время, перед ним раболепствовали и низкопоклонничали.
Петр чрезвычайно любил и называл его разными ласкательными именами — «Алексаша», «Данилыч», а в письмах к нему — «дитя сердца», и только когда светлейший попался в чересчур дерзких взятках и казнокрадстве, он несколько изменился к нему и предал своего любимца суду.
По доносам Курбатова, была назначена особая следственная комиссия.
Со времени ее образования и до самой кончины царя Меншиков состоял под следствием этой комиссии, не перестававшей открывать его грандиозные злоупотребления.
Но, странное дело! Все это не поколебало окончательного доверия царя к своему любимцу, и хотя он был лишен многих должностей и званий, он сохранил пост петербургского губернатора: Петр все еще дорожил своим даровитым и преданным ему сотрудником.
В то время, как партия сторонников старины тайно и явно возмущалась реформами гениального царя, Меншиков был злейшим врагом этой партии и главой преобразовательного движения в стране.
Но как бы то ни было, несмотря на все невзгоды, посыпавшиеся на Меншикова, он умел все еще близко стоять к царю, быть может, главным образом, и потому еще, что имел сильного союзника и горячего защитника в лице Екатерины, через его посредство познакомившейся с Петром и не перестававшей питать к нему за это чувство глубокой благодарности за ее внезапное возвышение; императрица не предпринимала ничего без его совета или указания. И, когда она решилась, по настоянию царя, взять ко двору Марью Даниловну, она позвала его к себе и имела с ним продолжительный разговор.
— Александр Данилович, — говорила ему Екатерина, много дней спустя после состоявшегося приказа о возведении Марии Гамильтон в звание «ближней прислужницы», — сия дама, с такой назойливостью просившаяся на службу к нам, мне не вовсе нравится.
— Ни мне, государыня, — ответил он, насторожившись и радуясь явившемуся случаю повредить своему новому врагу.
Императрица засмеялась.
— Ну, тебе… — сказала она и лукаво посмотрела на него. — Наслышана я, Данилыч, что ты добивался ее любви… и не добился. Правда ли это?
Он никогда не мог лгать перед Екатериной, в особенности, когда она, спросив его о чем‑нибудь, не спускала с него своего пристального и светлого взгляда.
