Мишель Зевако - Нострадамус
Двенадцать дней, назначенных себе Брабаном в качестве отсрочки отъезда, постепенно превратились в двенадцать недель, потом в двенадцать месяцев, и дело кончилось двенадцатью годами. Разбойник с большой дороги стал парижским бродягой и одним из главных столпов, поддерживавших «храм» квартала Птит-Фламб. Ни один ворюга и грабитель из Двора Чудес не мог похвалиться такой, как у него, ловкостью, таким нюхом, такой удачливостью. Иными словами, бывший рейтар стал опасным бандитом.
Когда, уже при Генрихе II, Гаэтан де Роншероль в благодарность за оказанные им тайные услуги был назначен королем на завидную должность парижского великого прево, первой заботой нового судьи стала попытка раз и навсегда избавить столицу Франции от разбойника, погоня за которым просто вгоняла в пот ночные патрули. По приготовлениям, которые стали очень заметны, по движению солдат, наводнявших город, Брабан понял, что дела его могут стать очень плохи.
— Мирто, — сказал он, — мне кажется, королевские веревочники как раз принялись готовить самый лучший пеньковый галстук, какой только можно придумать для шеи такого бравого и достойного бродяги, как я. Но я — парень скромный, и мне ни к чему такие почести, Мирто. Я предпочитаю держать свою шею подальше от этой орденской ленты. Хотя бы на несколько сотен лье. Что скажешь на это, девочка?
Мирто с жаром одобрила проект побега. Впрочем, Брабан и сам уже начинал тяготиться тем, что он простодушно называл «оседлой жизнью». Его одолевала ностальгия по большим дорогам, одолевало желание колоть и рубить почем зря. Короче, ему хотелось повидать страну.
— Отлично, — обрадовался неожиданной поддержке разбойник. — Готовь тряпки малыша.
— Как? Ты собираешься взять с собой Руаяля?
Мирто разрыдалась. Сын Мари, волчонок, дьяволенок, тот, кого она окрестила Руаялем, стал ее собственным ребенком, и она любила его ничуть не меньше, чем дочь, которой дала поэтичное имя Мирта. В это время мальчику шел тринадцатый год. Все надежды, которые на него возлагались в младенчестве, он не просто оправдал, но далеко превзошел. На вид ему можно было дать не меньше пятнадцати лет. Он вырос куда более крепким и гибким, чем большинство детей Двора Чудес, и наводил на последних настоящий ужас. Мирто обожала приемыша как за его неоспоримые достоинства, так и за не менее явные недостатки — в равной степени. Что до малышки Мирты, то Руаяль, который защищал ее, покровительствовал ей и приносил все, что удавалось стянуть, был для девочки подлинным божеством.
Итак, Мирто рыдала, пронзительно кричала, заливалась слезами, умоляла, угрожала, но ничто не действовало на ее приятеля. Брабан-Брабантец оставался непреклонным. Он удостоил Мирто единственного объяснения. Конечно же, мальчуган уже научился довольно прилично орудовать рапирой, опустошать карманы горожан, готовить ловушки для патрулей, чтобы ловчее было намять солдатам бока, и благодаря всему этому его образование можно считать почти завершенным, и он всенепременно должен оправдать звание благородного человека, но есть и одно упущение: парнишка совсем не сведущ в верховой езде.
— Послушай-ка, малыш Руаяль, — прибавил он, обращаясь к воспитаннику, — хочешь вместе со мной увидеть Францию, Бургундию, Наварру, Испанию и Италию с Германией? В общем, все известные, неизвестные и всякие другие страны?
Руаяль завопил от радости и поклялся богом и всеми святыми, что никто и ничто в мире не может помешать ему сопровождать Брабана верхом на большой лошади. А поскольку мальчик отнюдь не отличался нежностью и был скорее жестокосердым, он, хотя и считал Мирто своей матерью, не обратил почти никакого внимания на ее горючие слезы.
Надо сказать, что, пока Мирто плакала навзрыд, ее дочь Мирта не проронила ни слезинки. Однако девочка так побледнела, что казалось: она вот-вот умрет на месте.
В тот же день, точнее, с наступлением ночи Брабан с Руаялем потихоньку смылись из Парижа и, выехав из городских ворот, растворились во мгле… в неизвестности…
В течение нескольких лет, прошедших после описанных выше событий, Руаяль действительно бродил по свету бок о бок с Брабаном-Брабантцем, не расставался с ним ни на минуту, ел и пил за его счет, слушался его во всем, не важно, бились ли они под знаменами Лотарингии, или защищали Монморанси, или сражались ради своей собственной выгоды. Он участвовал в осаде Меца. Он участвовал в битве при Ренци. Позже он отправился в Италию и сражался под Чивителлой. Еще позже он присутствовал при взятии Кале. Лотарингия, Нидерланды, Ломбардия с Миланом, Неаполь, Франция — он побывал повсюду, где только можно было надавать тумаков противнику. К двадцати годам он стал заядлым рубакой, запросто рассекавшим черепа и дырявившим грудные клетки, и получил в таком качестве широкую известность. Впрочем, и его собственная шкура изрядно пострадала и во многих местах была наскоро зашита. Но он не признавал своих поражений и вскипал от гнева всякий раз, как кто-то осмеливался намекать на его раны. А уж сколько было на его счету дуэлей — не сосчитать!
Руаяль изобрел собственный удар шпагой — удар, против которого не в силах был устоять ни один противник: сначала он — наотмашь — давал сопернику «пощечину» стальным оружием, пользуясь им как хлыстом, и лишь затем наносил острием смертельную рану или сразу поражал насмерть. Его поклонники, такие же висельники, как он сам, присвоили этому удару имя, которое мало-помалу стало фамилией автора изобретения. И с тех пор оборванца-забияку только так и называли: Руаяль де Бореверnote 18.
Еще пару слов о нем. Руаяль де Боревер не умел читать. Он не умел писать. Он не умел думать. Он не знал, что такое мораль и нравственность. Он не знал, что человеку дозволено. Он не знал, что человеку запрещено. Он не знал, что такое зло, его этому попросту не научили. Он не умел отличить зло от добра. Единственное, что он умел хорошо, — драться. Ему была знакома только грубая сила. И никто никогда не внушил ему даже самых элементарных сведений о законах совести.
II. Два всадника напали на незнакомца — и что же?
На исходе зимы 1558 года по дороге, соединяющей Фонтенбло с Парижем, неподалеку от Мелена, с отчаянным трудом передвигались два всадника. Ночь была чернее некуда, дождь в полном мраке лил как из ведра. Страшно худые, изможденные лошади по грудь увязали в грязи и еле переставляли ноги. Всадники тоже казались изможденными, было бы светлее, — всякий встречный понял бы, что они умирают от голода и от жажды.
Одному из всадников было лет шестьдесят, другому примерно двадцать — двадцать два. Старик почти не держался в седле, и молодому человеку часто случалось приходить ему на подмогу. В том, как он всякий раз подхватывал пошатнувшегося спутника, чувствовались сила и нежность. Одной рукой пожилой всадник цеплялся за головку передней луки седла, другой судорожно сжимал левый бок: в его груди зияла кровоточащая рана, и вместе с кровью из этого человека, казалось, уходила жизнь…
