Артур Конан Дойл - Дядя Бернак
Но несмотря на очевидную ненависть и презрение родных Наполеона, императрица казалась такою беспечной, так легко и свободно чувствовала себя, обходя гостей. Каждого она обласкала своим мягким взором, ласковым словом. Высокий, воинственного вида человек с бронзовым от загара лицом и густыми усами шел рядом с нею; иногда она ласково клала свою руку на его плечо.
— Это ее сын, Евгений де Богарнэ, — сказал Коленкур.
— Ее сын! — воскликнул я, потому что на вид он казался старше ее. Де Коленкур рассмеялся над моим удивлением.
— Она ведь вышла замуж за Богарнэ еще очень юной, ей тогда еще не было шестнадцати лет. Жозефина вела тихую, спокойную жизнь в то время, как ее сын вел полную лишений жизнь в Египте и Сирии, — вот чем и объясняется, что он кажется старше ее! А вот этот высокий, представительный, гладко выбритый человек, который в настоящий момент целует руку императрицы, знаменитый актер Пальма. Он однажды оказал помощь Наполеону, когда тому приходилось плохо, и император никогда не забыл помощи, оказанной консулу. В этом также кроется и секрет могущества Талейрана. Он дал Наполеону сто тысяч франков перед его походом в Египет, и теперь, хотя император сильно недоверяет ему, он не может забыть услуги. Никогда Наполеон не покидает своих друзей, но и врагов не забывает. Сослужив ему службу однажды, вы можете делать потом, что вам угодно. В числе гостей вы встретите здесь его бывшего кучера, пьяного с утра до ночи, но он получил крест при Маренго, и потому все бесчинство проходят ему безнаказанно.
Де Коленкур отошел от меня, чтобы поговорить с какими-то дамами, и я снова мог отдаться своим мыслям, которые невольно обращались к этому необыкновенному человеку, являвшемуся то героем, то капризным ребенком; благородные черты его характера так тесно смешивались с низменными, что я совершенно не мог разгадать его. Казалось, что я окончательно понял этого человека, но вот узнаю что-либо новое о Наполеоне, и все мои определения снова путаются, и я невольно прихожу к новому заключению. Было очевидно одно, — что Франция не могла бы существовать без него, и, следовательно, служа ему, каждый из нас служил и стране. С появлением императрицы в салоне исчезла всякая формальность и натянутость, и даже военные, по-видимому, чувствовали себя свободнее. Многие присели к зеленым столам и играли в вист и в 21.
Я совершенно углубился в наблюдения за жизнью Двора; любовался блестящими женщинами, с вниманием разглядывал сподвижников Наполеона, людей, имена предков которых никому не были известны, тогда как их собственные прогремели на целый свет. Как раз против меня Ней, Лан и Мюрат весело переговаривались между собою так же свободно, как если бы они были в лагере. Если бы они знали, что двое из них в недалеком будущем обречены на казнь, а третий должен был пасть на поле битвы! Но сегодня даже и тень грусти не омрачала их веселые, жизнерадостные лица. Маленький, средних лет человек, все время молчавший, выглядывавший таким несчастным и забитым, стоял против меня около стены. Заметив, что он так же, как и я, был чужд всему этому обществу, я обратился к нему с каким-то вопросом. Он очень охотно ответил мне, но смешанным исковерканным французским языком. — Вы, вероятно, не знаете английского языка? — спросил он. — Я не встретил здесь ни одного человека, который бы понимал этот язык. — Я свободно владею английским языком, потому что большую часть моей жизни провел в Англии. Но без сомнения вы не англичанин? Я думаю, что с тех пор, как нарушен Амьенский мирный договор, во Франции не найдется ни одного англичанина, исключая, конечно, заключенных в тюрьму! — Нет, я не англичанин, — ответил он. — Я американец. Меня зовут Роберт Фультон, и я являюсь на эти приемы с исключительной целью напомнить о себе императору; он заинтересовался теперь моими изобретениями, которые должны произвести полный переворот в морской войне!
У меня не было никакого дела, и потому я решил поговорить с этим странным человеком об его изобретениях и из его слов сразу убедился, что имел дело с сумасшедшим. Он стал рассказывать мне об изобретенном им судне, которое может двигаться по воде против ветра и против течения; приводится в движение эта диковинка углями или деревом, сжигаемым в печах внутри его. Фультон говорил и другие бессмыслицы вроде идеи о бочках, наполненных порохом, которые обратят в щепки наткнувшийся на них корабль. Я слушал его тогда со снисходительной улыбкой, принимая за сумасшедшего, но теперь, когда жизнь моя приближается к концу, я ясно понимаю, что ни один из знаменитых воинов и государственных мужей, бывших в этой комнате, до императора включительно, не оказал такого влияния на ход истории, как этот молчаливый американец, выглядывавший таким неряшливым и банальным в среде блестящего офицерства.
Внезапно все разговоры стихли. Роковая, жуткая тишина воцарилась в покоях; тяжелая, неприятная тишина, которая наступает, когда в детскую, полную оживленных голосов, возни и шума, является кто-нибудь из старших. Болтовня и смех смолкли. Шорох карт и звон денег прекратился в соседних комнатах. Все, не исключая дам, встали с выражением глубокого почтения на лицах. В дверях показалось бледное лицо императора, его зеленый сюртук с белым жилетом, обшитым красным шнурком. Император далеко не всегда одинаково относился к окружающим его, даже и на вечерних приемах. Иногда он был добродушным и веселым болтуном, но это скорее можно отнести к тому времени, когда Наполеон был консулом, а не императором. Иногда он отличался чрезмерной суровостью и делал вслух оскорбительные замечания на счет каждого из присутствующих. Наполеон всегда переходил от одной крайности к другой. В данный момент молчаливый, угрюмый, в дурном настроении духа, он сразу привел всех в тяжкое, стесненное положение, и глубокий вздох облегчения вырывался у каждого, когда он проходил мимо него в смежную комнату.
На этот раз император, повидимому, еще не вполне оправился после бури, которую вынес несколько часов тому назад, и он смотрел на всех с нахмуренными бровями и сверкавшими глазами. Я был невдалеке от него, и он остановил свой взгляд на мне.
— Подойдите ко мне, monsieur де Лаваль, — сказал он, кладя руку на мое плечо и обращаясь к группе сопровождавших людей. — Полюбуйтесь-ка на него, Камбасерес, простофиля вы этакий! Вы всегда говорили, что знаменитые аристократические фамилии никогда не вернутся обратно, и что они навсегда поселятся в Англии, как это сделали гугеноты! Вы, по обыкновению, оказались плохим предсказателем: перед вами наследник древнего рода де Лаваль, добровольно пришедший предложить мне свои услуги. Monsieur де Лаваль, я назначаю вас моим адъютантом и прошу вас следовать за мною! Карьера моя была сделана, но я, конечно, отлично понимал, что не за мои личные заслуги император обошелся со мною так милостиво; его исключительной целью было желание побудить других эмигрантов последовать моему примеру. Моя совесть оправдывала вполне мой послупок, потому что не желание подслужиться к Наполеону, а любовь к родине руководила мною. Но в этот миг, когда я должен был следовать за Наполеоном, я чувствовал унижение и стыд побежденного, идущего за колесницей торжествующего победителя!
