Артуро Перес-Реверте - Золото короля
Эти три слова он произнес после недолгого молчания и с нескрываемой горечью. Я же лишь пожал плечами, укрытыми одеялом: в шестнадцать лет я был уверен, что дотянусь до чего угодно и провались она, вся наука преподобного Переса, век бы ее не видать.
— Послезавтра еще не настало, капитан.
Я выговорил эту фразу с облегчением, но также и с вызовом, не сводя при этом глаз с реки, простиравшейся перед нами. Не оборачиваясь к Алатристе, я знал — он смотрит на меня очень внимательно, — а наконец взглянув на него, увидел, как радужки его зеленоватых глаз стали красными от бьющих в них рассветных лучей.
— Ты прав, — сказал он, протягивая мне бурдюк — Впереди еще долгий путь.
VIII. На рейде Санлукара
Солнце было в зените, когда мы добрались до венты Тарфия, где Гвадалквивир поворачивает на запад и впереди, по правому борту, уже начинают угадываться заливаемые приливом земли Доньи-Аны. Плодородные поля Альхарафе и густо поросшие лиственными лесами берега Кори и Пуэблы сменялись мало-помалу песчаными дюнами, сосняком и кустарником, где время от времени мелькали лани или кабаны. Стало жарко и влажно, и люди, скученные на палубе, откинули одеяла, сбросили плащи, расстегнули колеты и куртки. При свете дня отчетливо предстали передо мной небритые лица, щетинистые подбородки, торчащие усы, и грозному их виду не противоречили груды оружия у пояса или на перевязи через плечо — шпаги, кинжалы, короткие рапиры, пистолеты. Погода не баловала, спали вповалку, в тесноте и неудобстве, и потому от грязной одежды, от засалившихся волос шибало в нос едким запахом, памятным мне по Фландрии. Запах походной жизни. Запах войны.
Закусить я решил отдельно от прочих, отсев в сторонку вместе с Себастьяном Копонсом и Ольямедильей — он был мне так же неприятен, как и раньше, однако я почел моральным долгом своим взять на себя попечение об этом человеке, выглядевшем среди прочих сущей белой вороной. Мы выпили вина, кое-чем подкрепились, и, хотя беседа не клеилась — старый солдат из Уэски и счетовод королевского казначейства были в смысле немногословия два сапога пара, — я оставался рядом с ними. Рядом с Себастьяном — в память фламандских наших передряг и мытарств, рядом с канцеляристом — потому, что так уж обстоятельства сложились. Ну а капитан шестьдесят с лишним миль пути провел, не покидая своего места на корме, рядом со шкипером, не спуская глаз с воинства, попавшего ему под начало, и задремывая лишь на краткое время — он тогда закрывал лицо шляпой, словно не хотел, чтобы его видели спящим. Алатристе вглядывался в каждого так пытливо, будто пытался угадать его достоинства и пороки и, стало быть, понять, на что может рассчитывать. Все видел, все примечал — кто как ест, кто как зевает и засыпает; чутко прислушивался к гвалту, начавшемуся, когда Гусман Рамирес извлек колоду карт, и пошла игра. Присматривался к тем, кто пил мало, и к тем, кто — много; к молчунам и к болтунам; слушал божбу Энрикеса-Левши и трубный хохот мулата Кампусано. Останавливал взгляд на каменно-неподвижном Сарамаго-Португальце, который как улегся с книгой, подстелив плащ, так во весь путь и не вставал. Одш — как Кавалер-с-галер, Суарес или бискаец Маскаруа — вели себя скромно и тихо, другие в буквальном смысле места себе не находили, как Бартоло Типун, который, никого не зная, мыкался по палубе и тщетно силился завязать разговор то с тем, то с этим. Были здесь говоруны и занимательные рассказчики, вроде Пенчо Шум-и-Гама или сутенера Хуана-Славянина, который неизменно пребывал в самом лучезарном расположении духа и в блеске немыслимых подробностей повествовал о том, сколь благотворно воздействуют на мужскую силу растолченные в порошок кусочки носорожьего рога — средство, проверенное лично, испытанное на себе. Были и люди замкнутые — такие, как Хинесильо-Красавчик с двусмысленной улыбочкой на ангельски смазливом личике и жестким взглядом, предупреждавшим, что связываться с ним небезопасно, или Андресильо-Пятьдесят-горячих, всем видом своим показывавший, что плевать ему на все, или вовсе отпетый Галеон — весь в рубцах и шрамах, полученных явно не по неосторожности цирюльника. И вот, покуда наш баркас шел себе вниз по течению, одни толковали о бабах или деньгах, другие для препровождения времени резались… нет, покуда еще только в карты, а третьи вспоминали истинные или вымышленные случаи из своей солдатской жизни, начавшейся, если верить им, в Ронсевальском ущелье или куда там еще их Брут отчаянный водил. Только и слышалось:
— Потому что, Девой Пречистой клянусь, я — старый христианин: ни чистотой крови, ни древностью рода не уступлю королю.
— А я еще чище. Ибо, как ни крути, а король наш — наполовину фламандец.
Так что сторонний наблюдатель решил бы, что воинство, плывущее на сем баркасе, есть цвет благородного рыцарства, какое только найдется в Арагоне, Наварре и обеих Кастилиях. Даже здесь, в столь ограниченном пространстве палубы и при немногочисленности нашей рати, неизменно, как водится, возникало соперничество между уроженцами разных провинций, и свои сбивались в кучку, сторонясь чужих, и эстремадурцы язвили арагонцев, а те подкалывали валенсианцев, которые в свою очередь дразнили бискайцев, поминая все их недостатки и слабости, а сближала всех и роднила только общая ненависть к кастильцам. Звучали рискованные шуточки, отпускались шпильки, и каждый пыжился и кичился, корча из себя в сто раз больше того, что на самом деле. И вся эта шатия являла собой Испанию в миниатюре, ибо воспетые Лопе и Тирсо основательность, честь и гордость, считавшиеся свойствами национального духа, сгинули вместе с прошлым веком и ныне встречались разве лишь на театральных подмостках. Остались при нас только надменность да свирепость, так что если вспомнить, как мы сами к себе относились, какие жестокие нравы царили у нас, какое презрение питали мы к уроженцам иных краев и земель, то не вызовет удивления та ненависть, которая окружала нас в Европе и во всем мире.
Что же до участников нашего предприятия, то все вышеперечисленные пороки свойственны им были в полной мере, а вот добродетель пристала, как бесу — нимб над головой, лилейные крыла и арфа в руках. И при всей разности тех скудоумных, кровожадных и хвастливых людей, что плыли на нашем баркасе, было меж ними и нечто общее: всех пьянило обещанное золото, все с профессиональным тщанием насаливали свою ременную сбрую, а когда доставали из ножен клинки — почистить ли, или наточить, — сталь под солнечными лучами лоснилась ослепительным блеском. Я не сомневался, что мой хозяин, привычный и к таким людям, и к подобной жизни, мысленно тасовал колоду своих нынешних сподвижников, сравнивая их с теми, кого знавал прежде, и, значит, способен был предугадать или предвидеть, как покажет себя каждый из них, когда настанет ночь. Короче говоря, на кого можно положиться, а на кого — нет.
