Александр Дюма - Анж Питу
Безнаказанность придает толпе храбрость; парижане предупреждают, что если сегодня они расправились с изображением Ревельона, то завтра доберутся до него самого.
То был вызов, по всей форме брошенный властям.
Власти в ответ выслали к толпе три десятка французских гвардейцев, да и то это сделали не власти, а полковник де Бирон.
Эти три десятка гвардейцев сделались свидетелями великой дуэли, которой не могли помешать. На их глазах грабили фабрику, бросали в окна мебель, всё били и всё жгли. В суматохе кто-то украл пятьсот луидоров.
Народ выпил все вино, хранившееся в погребах, а когда кончилось вино, принялся за фабричные краски, с виду так на него похожие.
Мерзости эти творились весь день 27 апреля, с утра до вечера.
На помощь трем десяткам гвардейцев прибыло несколько гвардейских рот, стрелявших сначала холостыми патронами, а затем самыми настоящими пулями. Под вечер к французским гвардейцам присоединились гвардейцы швейцарские под командой г-на де Безанваля.
Когда дело доходит до революции, швейцарцы не шутят.
Швейцарцы, не долго думая, зарядили ружья и спустили курки; природа недаром сотворила их охотниками, и хорошими охотниками: два десятка грабителей упали замертво.
У некоторых из них отыскались в карманах луидоры из числа тех пяти сотен, что были украдены у Ревельона: из его секретера они перешли к грабителям, а от них — к швейцарцам.
Безанваль дал команду стрелять и, как говорится, взял все на себя.
Король не поблагодарил его, но и не упрекнул.
Впрочем, отсутствие королевской похвалы означает хулу.
Парламент начал дознание.
Король приказал окончить его, не доводя до конца.
Король был так добр!
Кто распалил народ? Неизвестно.
Разве не бывает летом, в сильный зной, пожаров, которые начинаются сами собой, без причины?
В разжигании бунта обвиняли герцога Орлеанского.
Обвинение столь нелепое, что о нем очень скоро забыли и думать.
Двадцать девятого апреля Париж был совершенно спокоен или казался таковым.
Настало 4 мая, король и королева вместе с двором направились в собор Парижской Богоматери выслушать Veni, Creator[27].
Народ приветствовал их дружными криками: «Да здравствует король!» и, главное, «Да здравствует королева!».
Королева была так добра.
То был последний спокойный день.
Назавтра крики «Да здравствует королева!» сделались тише, а крики «Да здравствует герцог Орлеанский!» громче.
Это сильно обидело королеву: бедняжка до такой степени ненавидела герцога, что обвиняла его в трусости.
Как будто в роду у Орлеанских, начиная с месье, выигравшего битву при Каселе, и кончая герцогом Шартрским, способствовавшего победам при Жемапе и Вальми, были трусы!
Так вот, бедняжка-королева так огорчилась, что едва не лишилась чувств: голова ее поникла. Об этом рассказывает г-жа Кампан в своих записках.
Но очень скоро эта поникшая голова воспрянула с видом гордым и презрительным. Те, кто увидел выражение ее глаз, навсегда излечились от привычки твердить: «Королева так добра!».
Существуют три портрета королевы: один написан в 1776 году, другой в 1784-м, третий — в 1788-м.
Я видел все три. Взгляните на них и вы. Если когда-нибудь эти три портрета будут собраны в одной галерее, в них можно будет прочесть всю историю Марии Антуанетты[28].
Соединение трех сословий в одном собрании, обещавшее кончиться всеобщим братанием, обернулось объявлением войны.
«Три сословия! — сказал Сиейес. — Нет, три нации!».
Третьего мая, накануне мессы Святого Духа, король принял депутатов в Версале. Кое-кто советовал ему заменить этикет обычным человеческим радушием.
Король не желал ничего слушать.
Он принял сначала духовенство.
Затем дворянство.
Наконец, третье сословие.
Депутатам от третьего сословия пришлось долго ждать.
Третье сословие роптало.
В старину на ассамблеях представителям третьего сословия полагалось произносить приветственную речь, стоя на коленях. Нынче главу депутации третьего сословия нельзя было заставить опуститься на колени. Тогда решили, что третье сословие вовсе не будет произносить приветственной речи.
На заседании 5 мая король был в шляпе.
Дворяне также.
Депутаты от третьего сословия хотели было также надеть шляпы, но тут король снял свою: он предпочел держать речь с непокрытой головой, лишь бы не видеть перед собой депутатов от третьего сословия в шляпах.
В среду 10 июня Сиейес вошел в Собрание и увидел, что в зале сидят преимущественно депутаты от третьего сословия.
Духовенство и дворянство заседали отдельно.
«Перережем канат, — сказал Сиейес, — пора!».
И он предложил потребовать от духовенства и дворянства, чтобы они явились на совместное заседание не позже чем через час.
«Если они не явятся, то будут числиться отсутствующими».
Версаль окружали немецкие и швейцарские войска. На Собрание была наведена артиллерийская батарея.
Сиейес об этом не думал. Он думал о народе, который хочет есть.
— Но ведь третье сословие, — возразили Сиейесу, — одно не может составить Генеральные штаты.
— Тем лучше, — отвечал Сиейес. — Оно составит Национальное собрание.
Отсутствующие не явились; предложение Сиейеса было принято: депутаты третьего сословия большинством в четыреста голосов объявили себя Национальным собранием.
Девятнадцатого июня король приказывает закрыть зал, где заседало прежде Национальное собрание.
Но для такого государственного переворота королю требовался предлог.
Зал закрыли для приготовлений к королевскому заседанию, которое должно будет состояться здесь в понедельник.
Двадцатого июня в семь часов утра председатель Национального собрания узнает, что в этот день заседаний не будет.
В восемь утра он вместе со многими другими депутатами приходит к дверям зал.
Они закрыты, и подле них стоит часовой.
Идет дождь.
Депутаты хотят взломать дверь.
У часовых приказ, они загораживают проход штыками.
Один депутат предлагает заседать на Плас-д’Арм.
Другой — в Марли.
Гильотен предлагает Зал для игры в мяч. Гильотен!
Странная вещь: это был тот самый Гильотен, чье имя, слегка переиначенное, прославится четыре года спустя! В самом деле странно, что именно Гильотен предложил отправиться в Зал для игры в мяч!
Этот Зал для игры в мяч, пустой, ветхий, открытый всем ветрам, стал яслями Христовой сестры, колыбелью революции!
