Поль Феваль - Королевский фаворит
И несчастный народ, совсем было отчаявшийся и неожиданно снова возвращаемый к жизни, проникался безграничной преданностью к той благодетельной руке, которая постоянно становилась между ним и нищетой. Он тем больше любил монаха, чем сильнее ненавидел виновников своих бедствий, не находя нигде никого другого для своей привязанности и уважения.
Король был сумасшедшим и жестоким в своем безумии, инфант, уединенно живший во дворце, считался благородным молодым человеком, но он не сумел окружить себя тем состраданием, которое обыкновенно дается в удел гордо переносимому несчастью. Он хранил печальное молчание, противопоставляя постоянным оскорблениям фаворита холодную апатию, и казался погруженным в свою любовь к молодой королеве.
Сама королева, прелестная женщина, была мало известна народу. Альфонса проклинали за недостойное обращение с королевой, но она хлопотала в Риме о расторжении брака, и уважения дворянства было достаточно, чтобы утешить ее.
Наконец Кастельмелор, фаворит, был ненавистен народу, как всякий второстепенный деспот. Его знаменитое происхождение было забыто, его блестящие достоинства не ставились ни во что; в нем видели только фаворита и едва ли сам Конти, во времена своего могущества, был так ненавидим всеми, как Кастельмелор.
Итак, народ ждал и ждал с нетерпением, когда наступит назначенный час и тогда, каково бы ни было приказание монаха, народ решился исполнить его.
Эта странная и неограниченная власть монаха еще более увеличивалась от таинственности, которою он окружал себя. Никто не видел его лица. Когда он сам совершал свои благодеяния, то он приходил, утешал и исчезал, знали только его рясу, помнили его торжественный и глубокий голос, его Слова запечатлевались в глубине сердец, и таинственный союз становился еще теснее, если кто-то пытался оклеветать монаха.
Понятно, насколько различные партии, разделявшие Португалию, должны были бояться подобного человека. Тем не менее ни одна из партий не была ему положительно враждебна. Некоторые из них даже, сами того не подозревая, увеличивали его могущество.
Мы уже видели, как Фэнсгоу добровольно открывал ему свои сундуки, и можем прибавить, что английское золото составляло большую часть почти невероятных сумм, которые истрачивались каждый месяц, чтобы иметь возможность накормить почти целый народ.
Фэнсгоу, как мы уже видели, имел неограниченное доверие к монаху, которого он считал заинтересованным в успехе Англии. Кастельмелор, которого можно было упрекнуть во многом, но который в то же время от всей души желал избавить Португалию от англичан, Кастельмелор имел свой повод думать, что монах ненавидит англичан так же, как и он сам, и эта общая ненависть сближала их.
Впрочем, мысли монаха были так же хорошо скрыты, как и его лицо. Знали только, что он был сторонник мира, постоянно проповедовавший согласие, но предвидевший возможность возникновения борьбы и заранее приготовлявшийся к ней. Но кому может он помочь в случае, если действительно загорится противоборство между различными партиями? Каждый надеялся на него, но никто не знал ничего, наверно.
Один только человек не рассчитывал на него, это Альфонс Браганский, который не надеялся ни на кого, так как не считал, что находится в опасности. Этот несчастный сильно изменился с годами. Его безумие приняло характер глубокой меланхолии. Если иногда он просыпался от своей спячки, то только для того, чтобы сделать какое-нибудь безумное дело, присоветанное ему изменниками. Его рыцари Небесного Свода сделались чем-то вроде преторианцев, соединявших в себе наглость и готовность к измене. Все были убеждены, что в минуту опасности у Альфонса не найдется ни одного подданного, готового защищать его.
Общественное мнение было ошибочным. У Альфонса был преданный ему человек, но этот один стоил тысяч: это был монах.
Тот, кто стал бы наблюдать за этой таинственной личностью, увидел бы, что узы соединившие монаха с королем, имели своим источником не сердце, а исполнение как будто сурового долга. Видно было также, что с этим долгом боролось другое чувство, которое было трудно, может быть, даже невозможно победить. Действительно, жизнь монаха была постоянной внутренней борьбой. Его сердце и разум боролись с совестью. Он боролся, но едва ли даже желал одержать победу, это была насильственная, роковая привязанность. Можно было подумать, что он против воли, от излишнего благородства, буквально исполнял клятву, которую хотел бы забыть.
Так как служить королю в эту печальную эпоху не значило служить Португалии. Альфонс прошел все степени падения; он был безумен, и небо не дало ему даже возможности возродиться в своем наследнике. Неспособный царствовать сам или дать наследника трону, он влачил самое бессмысленное существование, походя на мертвый ствол, бесполезная тяжесть которого давила народ.
Монах знал это; но он оставался тверд в своей молчаливой и упрямой преданности. Может быть, он надеялся, что в один прекрасный день Альфонс переродится и, опираясь на него, решит выгнать из Лиссабона и из Португалии всех негодяев, которых поощряла королевская слабость. Тогда монах призвал бы народ, свой народ, который он подчинил себе благодеяниями. Он показал бы врага, которого следует уничтожить и сказал бы:
— Час настал, идите!
Но услышав подобное предложение, Альфонс задрожал бы всем телом, он был храбр только с женщинами и в последние пять лет говорил громко только с королевой.
Монах знал это; он слишком хорошо знал это, потому что при мысли об оскорблениях, которые переносила Изабелла Савойская, молния негодования сверкала из-под его рясы, и он проклинал сдерживавшую его узду.
Две вещи могли спасти Португалию: это возведение на трон инфанта или признание диктатуры Кастельмелора. Монах очень часто думал о приведении в исполнение первого плана. Тогда он видел королеву, освобожденную Римом от брака с Альфонсом, снова садящуюся на трон рядом с королем дон Педро Португальским.
Эта мысль наполняла его сердце радостью и вместе с тем печалью, и если радость брала наконец верх, то только потому, что он убеждал себя:
— Она будет счастлива…
Это были его постоянные мысли. В ту минуту как мы видим его, расхаживающего по келье широкими шагами, именно эти мысли снова занимают его.
Будучи один, он не боялся нескромных взглядов и откинул назад свой знаменитый капюшон.
Это был молодой человек. Белая борода, покрывавшая его грудь, странно контрастировала с черными вьющимися кудрями, ниспадавшими на плечи. На лбу у него были морщины, оставленные не годами, а заботами и огорчениями.
