Стенли Уаймэн - Волчье логово
Все это произошло скорее, чем я могу передать словами. Только мы успели вложить ноги в стремена, как временное затишье и последовавший за ним рев негодования возвестили о появлении Видама. Трудно передать и то, до чего была проникнута фанатизмом, жестокостью и мстительностью кровожадная парижская толпа того времени. Этот человек сейчас убил не только их предводителя, но и служителя алтаря. Он совершил святотатство! Что же они сделают? Несколько наклонившись вперед, я видел всю галерею, и происходившая на ней сцена заставила меня позабыть о собственной опасности.
Без сомнения, за всю его бурную жизнь, Безеру никогда еще не приходилось проявить с такой поразительной силой отличавшие его качества, как в этот момент, когда он стоял, с насмешливою улыбкой на губах, перед морем обезумевших и непоколебимо твердо смотрел на них, полный презрения к людям, жаждавшим его смерти. Его несокрушимое спокойствие очаровывало даже меня. Удивление сменило ненависть, и трудно стало допустить, чтобы в такой цельной натуре не было бы хоть капли добра! И не было лица в мире (кроме, разве, одного), которое заставило бы оторвать мой взор от него. Но это другое лицо было рядом с ним, и я, судорожно схватив Мари за руку, указал на человека с обнаженной головой справа от Безера.
Это был сам Луи, наш Луи де Паван! Но как изменился он с тех пор, как я видел его в последний раз веселым кавалером, проезжавшим по улицам Кайлю, улыбающимся нам и посылавшим рукой последние прощания своей невесте! Рядом с Видамом он казался совсем малорослым; лицо, которое я привык видеть веселым и добродушным, теперь было бледно и сурово; волосы, волнистые и немного темнее, чем у Круазета, были в беспорядке и покрыты запекшейся кровью, сочившейся из раны на голове. Шпаги у него не было, а платье было разорвано и покрыто пылью. Губы его дрожали, но он гордо держал голову и был полон достоинства.
Я задохнулся от сдерживаемых рыданий, и сердце мое готово было разорваться на части, когда я увидел его таким, — всеми брошенным и безоружным. Я уверен был, что Кит, увидав его теперь, с радостью умерла бы вместе с ним, и я благодарил Бога, что это невозможно. В его твердости было известное спокойствие, представлявшее, тем не менее, сильный контраст с поведением Безера: на его лице не было, как и подобало человеку, стоявшему перед лицом неминуемой смерти, той презрительной улыбки, что играла на лице великана подле него.
«Что же предпримет Видам теперь?» — мысленно спрашивал я себя, содрогаясь при этом. Не отдаст ли он Павана на растерзание толпе? Нет, я был уверен, что он ни с кем не разделит своего мщения, — гордость его не допустила бы этого. Но пока я раздумывал, сомнения мои неожиданно разрешились. Я увидел, что Безер как-то особенно махнул рукой, и в тот же миг небольшая кучка всадников с громким криком понеслась в атаку на толпу у другого конца площади. Их было не более десяти или двенадцати человек, но, поощренные его взглядом, они летели с отвагой, достойной тысячи. Толпа дрогнула и метнулась в сторону. С быстротой молнии всадники развернулись и поскакали назад с торжествующими улыбками на разгоряченных лицах, разгоняя оставшиеся на их пути группки, вскоре опять очутившись подле нас.
Маневр был отлично выполнен, а тем временем Видам с кучкой людей, бывших около него, и теми, кто оставались до того внутри строения, поспешил к нашему концу галереи. Таким образом, тыл его был на время очищен, а его пешие солдаты, сбежав вниз, разбирали теперь лошадей как попало. В суматохе я потерял из виду Павана, но вскоре заметил его сидящим на лошади, позади одного из всадников. Перед каждым из нас также вскочило по человеку, ничем не выразившие своего недовольства на наше присутствие. Да и не было времени для расспросов.
Толпа, оправившаяся от первой атаки, вновь сплачивалась, и раздражение ее, особенно при виде удающегося нам отступления, нарастало с каждым мигом.
Нас было менее сорока человек, к тому же некоторые лошади были перегружены двумя седоками. Безер окинул свой отряд быстрым взглядом и остановился на нас глазами. Отдал какое-то приказание своему лейтенанту, и тот, дав шпоры великолепному, серой масти коню, подскакал к Круазету и перетащил его к себе в седло. Не поняв цели этого, я все же успокоился, увидев, что Круазет уселся позади… Блеза Бюре. Мы тотчас же тронулись с места, пробивая дорогу через собирающуюся толпу.
Нет смысла рассказывать, что было далее. Я видел только метания испуганных лошадей и ряды бледных озлобленных лиц по сторонам. Раз я увидел, оглянувшись назад, как лошадь Видама споткнулась обо что-то в толпе и упала на передние ноги, но неимоверным усилием он поднял ее и продолжал путь. В другой раз, минуту спустя, лошади справа от меня метнулись в сторону, и я увидел зрелище, которого тоже не забуду на всю жизнь.
Это был труп коадъютора, лежавший лицом кверху: глаза его были открыты, а зубы стиснуты в предсмертной судороге. Распростертое на нем, лежало тело молодой женщины с золотистыми волосами, которые раскинулись вокруг ее нежной шеи. Я не знал, был ли это тоже труп, или же живое тело, но вытянутая рука точно окостенела, и, кроме того, через нее вероятно прошла толпа при своем бегстве во время первой атаки кавалеристов Безера, если уж она не была раздавлена копытами его лошадей сейчас. Впрочем, я не заметил, чтобы ее тело было изуродовано. Лицо ее было скрыто на груди монаха, одна рука откинута, но я с ужасом признал в ней женщину, совсем недавно снабдившую меня теми условными знаками, что до сих пор были на моем платье; и на боку у меня все еще была шпага, полученная от нее при прощании. При этом мне вспомнились слова, гордо сказанные монахом в ее присутствии несколько часов тому назад: «Нет человека в Париже, который осмелился бы пойти против меня в эту ночь». Теперь это оказалось пустой похвальбой! Рука его теперь была одинаково бессильна как на добро, так и на зло; мозг его бездействовал, а повелительный голос замолк навеки. Его постигло справедливое возмездие: служитель церкви погиб насильственной смертью от того же меча, который обнажил. Отверженный им крест сокрушил его, и все замыслы и планы, роившиеся в его голове, погибли вместе с ним. В конце концов, только одним злым человеком, бездушный прах которого лежал теперь на площади, стало меньше в Париже! Что касается той, что лежала у него на груди, то кто может судить о женщине, зная ее? А не зная — и того меньше… Я старался подавить в себе всякое воспоминание о ней, но при этом страшная слабость и внутренний холод охватили меня.
Я был до того потрясен увиденным, что пришел в себя только когда мы, оставив за собой толпу, не встречая дальнейших препятствий, въехали в какую-то мощеную улицу. Тут меня стали обуревать сомнения, — куда мы едем, уж не в дом ли Безера? Сердце мое сжималось при мысли о подобной возможности. Но, прежде чем я смог предположить что-либо иное, наша беспорядочная кавалькада остановилась в узком проходе перед какими-то массивными воротами с большими круглыми башнями по сторонам. Безер обменялся несколькими словами с начальником стражи, — последовала некоторая заминка, потом тяжелые ворота медленно открылись, и мы въехали под их своды. Куда вели эти ворота — в крепость, тюрьму или замок, оставалось неизвестным для меня, пока мы не выехали на грязную, заваленную всяким мусором, изборожденную глубокими колеями, открытую площадку, в дальнем конце которой виднелись несколько полуразвалившихся шалашей и домишек, раскиданных по ее окраинам. Но за нею, когда мы быстро переехали ее… О милосердное небо!.. Перед нами открылась картина сельской природы.
