Александр Кердан - Камень духов
Впрочем, сейчас он готов был усомниться и в собственных чувствах. Завалишин вспомнил, что несколько раз поступки Михаила Петровича Лазарева вызывали в нем недоумение и несогласие. Например, еще в Кронштадте, когда Завалишин во время грозы предотвратил пожар, который мог погубить не только фрегат, но и другие корабли, стояишие рядом, награду за «совершенный подвиг» – крест Владимира 4-й степени – получил Лазарев. Конечно, он действовал по хорошему побуждению, желая во время работы комиссии, разбиравшей причины возгорания, прикрыть молодого лейтенанта своей ответственностью, но почему тогда капитан второго ранга не отказался от награды, принадлежащей не ему? В другой раз командир «Крейсера» потребовал от лейтенанта, как от ревизора, записать в отчет цену закупленного для похода рома выше той, по которой он был куплен. А еще приказывал выдать его фавориту Куприянову казенных денег для личной поездки в Лондон… Когда Дмитрий отказался сделать это, Лазарев стал с ним держаться строже. Только после бунта команды, который укротил Завалишин, капитан второго ранга снова сделался с ним ласков, однако предупредил, что представлять лейтенанта за проявленную отвагу к ордену не станет: это, мол, нельзя сделать, не открыв самого происшествия, а последнее может лишить наград всю команду. И еще припомнилось Дмитрию, что Михаил Петрович поощрял льстецов и угодников, имел своих наушников и среди матросов, и среди обитателей кают-компании. И что потворствовал он в жестокостях старшему офицеру Кадьяну, из-за которого и взбунтовалась команда. Пришли лейтенанту на ум слова из Морского устава, писанного еще при Петре Великом: «Капитан должен быть почитаем на своем корабле, яко губернатор или комендант крепости». Но и отвечает он за все, и подчиненные в полной его власти находятся…
«Теперь Лазарев непременно станет мне врагом… – подумал Завалишин и тут же остановил сам себя. – А разве раньше Михаил Петрович, если не брать в учет его ходатайство о назначении меня ревизором, когда-либо выказывал свое расположение? Разве не пытался всегда подчеркнуть свое превосходство в знании морского дела, принижая при этом теорию, в которой был не силен? И если явного противостояния у нас не было, то только потому, что командир фрегата видел, каким авторитетом я пользуюсь среди младших офицеров и матросов, а так при каждом удобном случае он норовил подчеркнуть, что лучшими среди равных являются Куприянов и Кадьян… И пусть старпом уже списан с “Крейсера”, но фаворит и воспитанник Лазарева остался и вслед за своим покровителем сразу же запишет меня в число своих недругов».
Куприянов был как раз тем переносчиком, при котором в кают-компании никто не решался вести вольные разговоры, зная, что они тут же будут известны командиру. В последнее время Куприянов стал слишком заноситься и претендовать в офицерской среде на ту роль, каковая ему ни по должности, ни по чину не принадлежала. «Так вот откуда уши растут! – перед глазами Завалишина снова встала сцена в капитанской каюте. – Неужели сей женоподобный молодой человек полагает, что…»
Что думает Куприянов, лейтенант предположить не успел – в каюту вошли Нахимов и Иван Бутенев, тоже мичман и однокашник Нахимова по Морскому кадетскому корпусу, его друг и недруг одновременно. Он и Нахимов умудрялись в течение получаса поссориться несколько раз по любому поводу и тут же помириться. Одним словом, вместе тесно, а врозь скучно. Правда, бывали у них и серьезные размолвки. Однажды дело чуть не закончилось дуэлью, но вмешательство Дмитрия примирило сослуживцев. Сейчас между мичманами, похоже, в очередной раз пробежала черная кошка.
Не успев поздороваться с Дмитрием, Бутенев тут же обернулся к Нахимову и, продолжая с ним разговор, сказал, слегка грассируя:
– Ты, милостивый госудагь мой, все же пегесаливаешь, эдак выслуживаясь пегед командигом… Ужели ты надеешься, что господин Лазагев выхлопочет тебе за твою ласковость чин напегед меня?
– Ничего я не выслуживаюсь, – буркнул в ответ Нахимов, горбясь больше обычного. – А ежели и проявляю уважение к старшему по рангу, то из единого почтения к его летам и заслугам…
– Э, нет! – не унимался Бутенев. – Ты и в когпусе, вспомни, к кугсовым офицегам всегда льнул больше, чем остальные… Сие у тебя в кгови, как следствие малогоссийской хитгости, mon ami…
Упоминание «крови» в отношении Павла Степановича было приемом запрещенным, и это знал каждый, кто был посвящен в тайну происхождения Нахимова. А поскольку на флоте все друг о друге знали все, то это было известно и Завалишину, и Бутеневу.
Дело в том, что дед Павла Нахум был иудеем, еврейским кантонистом. Отца мичмана звали Самуилом, но при крещении он взял имя Степан, а фамилию Нахумов. В чуть измененном виде она досталась Павлу, как и дворянство, которое его отец получил вместе с офицерским чином в Смоленском пехотном полку, где когда-то начинал службу барабанщиком. Павел Нахимов не то чтобы стыдился своего отца, но корни свои не афишировал, зная, что мир устроен так: происхождением человека уколоть легче всего, и всегда отыщутся охотники сделать это, особенно среди тех, кто сам не блещет ни умом, ни успехами по службе…
Завалишин никогда не позволял себе ничего подобного. Вслед за почитаемыми им французскими гуманистами он считал, что не знатностью рода определяется человек, а его образованием, воспитанием и душевными качествами. Бутенев же нет-нет да и отпускал в адрес Нахимова шуточки, граничащие с бестактностью. И если сам Нахимов в большинстве случаев отмалчивался, то Завалишин всегда вступался за него. Не промолчал он и на этот раз:
– Вы, мичман, говорите, не давая себе возможности подумать, как будут расценены ваши слова, – переходя на «вы», оборвал он Бутенева. – Если вам дороги esprit de corps и наша дружба, извольте немедля просить о прощении у Павла Степановича и впредь обещайте не говорить так…
– Изволь, Дмитгий Игинагхович, – не стал спорить Бутенев, – я готов сейчас же молить господина Нахимова о милосегдии… Ну что вы в самом деле, господа? Вы же знаете, как я люблю вас обоих…
Бутенев поднялся с кровати Нахимова, на которой успел устроиться во время разговора, и, приложив руку к груди, несколько картинно поклонился Нахимову:
– Пгости меня, дгуг сегдечный, – видит Бог, не желал тебя обидеть!
– Я зла на тебя не держу, Иван, – ответил тот и благодарно улыбнулся Завалишину, к которому и обратил свой вопрос: – Ты был у Лазарева?
– Не знаю, что и сказать… И был и не был!
