Александр Кердан - Невольники чести
Когда оба корабля подошли к берегам Бразилии, выяснилось, что фок— и грот-мачты у шлюпа «Нева» не выдержат дальнейшего плавания. У португальского города Ностра-Сенеро-дель-Дестеро пришлось простоять на якоре почти два месяца, чтобы заменить сгнившие мачты на новые, сделанные из стволов красного дерева.
— Как же так, — недоумевал Резанов, — ведь господин Лисянский, самолично купивший в Лондоне «Леандру» и «Темзу», заплатил за корабли как за абсолютно готовые к вояжу и не нуждающиеся в ремонте? Кроме того, теперь, по докладу приказчика Коробицына, господин Лисянский требует с оного, как с суперкарго «Невы», выдать ему тысячу гишпанских пиастров на покупку мачт, хотя мне достоверно известно, что с мачт-мейстером сговорились всего за триста…
Крузенштерн, к которому, как к старшему морскому начальнику, обратился за разъяснением Николай Петрович, будто и не услышал вопроса Резанова, что навело камергера на подозрение: уж не в сговоре ли с капитаном «Надежды» запускает руку Лисянский в компанейский карман?
Попытка посланника еще раз объясниться с Иваном Федоровичем привела к жуткой сцене, когда капитан-лейтенант, будто обыкновенный матрос, разразился грязной руганью. Из его площадной брани, брызганья слюной и топанья ногами одно только и сумел уразуметь Николай Петрович, что в море над Крузенштерном начальник — один Господь Бог, а со всяким штафиркой он и разговаривать-то не обязан…
После неудачного объяснения камергер, и без того не отличавшийся отменным здоровьем, занемог. С ним случился один из тех изнурительных нервных припадков, которые впервые дали о себе знать после смерти Анны Григорьевны. Мучимый морскою болезнью, затравленный и покинутый всеми в своей раскачиваемой, как детская зыбка, каюте, в состоянии полного душевного расстройства и написал Резанов то выдержанное в официальном тоне послание Крузеншерну, которое, вопреки намерениям камергера напомнить капитану о его долге, окончательно разрушило их взаимопонимание.
Николай Петрович и сейчас помнит каждое слово этого письма.
«Милостивый Государь мой Иван Федорович! Хотя вам и неугодно признать в лице моем Главного начальника экспедиции, сколько ни старался я убеждать вас всемилостивейше пожалованными мне от Государя Императора высочайшими указами, полною от Российско-Американской компании мне данной доверенностью и самой пользою от единодушья проистекающею. Посему и должен ожидать вновь вашего неповиновения, но как привык я исполнять высочайшую Его Императорского Величества волю во всей точности, то и поставлю себе долгом уведомить вас; что дабы не ответствовать мне пред Его Императорским Величеством в каковом-либо упущении на меня возложенного, всеподданейше препроводил я к Его Величеству копии со всех моих распоряжений…»
Письмо это так и осталось без ответа, если не считать таковым события сегодняшнего дня, заставившие посланника запереться у себя в каюте. Все началось чуть раньше, на стоянке у островов Мендозиных, где буйство Крузенштерна явилось посланнику во всем своем необузданном виде.
Через день после того, как уже известный нам член посольской свиты граф Толстой забавлялся, проказничая с отцом Гедеоном, основная часть офицеров и пассажиров двух шлюпов организовали с туземцами мену железных изделий на кокосы, хлебные плоды, редкие раковины и поделки местных мастеров.
Когда камергер, старавшийся как можно реже покидать свою каюту, вышел на обильно политую морской водой и парящую под солнцем палубу, в нос ему ударил затхлый запах: моряки рассказывали Резанову, что в этом повинна пенька, уложенная в пазах ватерлинии. Она совершенно сгнила, и трюмы «Надежды» при качке заливает вода. Вычерпать ее до конца не удается, и теперь вода цветет, издавая зловоние.
Несмотря на легкую тошноту, вызванную гнилыми испарениями, Николай Петрович чувствовал себя бодрым. После душной каюты легкий бриз, очаровательная растительность на берегах бухты, да и сам вид земли, почти забытой в долгих морских странствиях, вызывали в нем ту душевную приподнятость, которая, казалось, навсегда покинула его со смертью Аннушки.
«Factum est factum, natura abhorret vacuum», — улыбнувшись солнцу, подумал посланник, но, заметив компанейского приказчика Шемелина, придал лицу обычное невозмутимое выражение.
— Ваше превосходительство, — склонил голову Шемелин, — прошу вашего заступничества… Их благородие господин Крузенштерн препятствия чинят… К торговле с туземцами не допускают…
Выслушав сбивчивые объяснения приказчика, что по приказу капитана у него буквально из рук вырвали компанейские товары и туземные редкости, которые он успел выменять у островитян, Резанов успокоил Шемелина:
— Не волнуйся, Федор Иванович, в сем недоразумении мы разберемся… — и как бы ни хотелось ему встречаться с капитан-лейтенантом, отправился к Крузенштерну.
Капитана в каюте Резанов не застал.
— Иван Федорович убыл на берег, к местному королю, — доложил посланнику вахтенный офицер. «Еще один выпад против меня, прямое нарушение субординации. Этого я так не оставлю», — твердо решил Николай Петрович.
Однако встретиться с Крузенштерном смог только на следующий день. Случилось это на шканцах, где капитан распекал провинившегося матроса. Дождавшись, пока тот отойдет, Резанов сухо, но привычно вежливо обратился к Крузенштерну:
— Сударь, не могли бы вы объяснить мне причину, по коей отказали Шемелину в мене товаров, для императорской кунсткамеры предназначенных?
— Нет, это вы, сударь, объясните мне поведение вашего подчиненного! Знаете ли вы, что учинил поручик Толстой, коего вы всегда так защищаете?
— Не знаю, милостивый государь, и не хочу знать сие, доколе по предмету моего вопроса ответ от вас не получу! Не стыдно ли вам так ребячиться и утешаться тем, что не давать мне способов к исполнению поручений, Высочайшим повелением на меня возложенных?
Что было потом, Резанову даже вспоминать неприятно.
— Как смели вы мне сказать, что я ребячусь?! — взвизгнул Иван Федорович.
— Так, сударь мой, весьма смею как начальник ваш…
— Вы — начальник? Может ли это быть?! Да знаете ли, как я поступлю с вами? Вы даже не ожидаете… — губы у Крузенштерна задрожали, в самом деле как у обиженного мальчишки.
Да и камергер только усилием воли сохранял спокойствие:
— Не думаете ли вы меня на баке держать, как давеча поступили с академиком Курляндцевым? Я сказываю вам, матросы вас не послушают. Уймитесь! Ежели коснетесь меня, чинов лишены будете! Опомнитесь, сударь! Вы забыли законы и уважение, которым вы и одному званию моему обязаны, — закончил свою отповедь камергер, направляясь в кают-компанию.
