Михаил Кожемякин - Красная Валькирия
У стены барака, прикованный цепью за продетое в шершавый нос кольцо, сидел здоровенный облезлый медведь и мрачно жрал насыпанную перед ним брюкву. Увидев Прапорщика, зверь заревел и неожиданно отдал когтистой лапой честь. В мутных маленьких глазках появилось умильное выражение: он явно ожидал подачки за свой забавный трюк.
- Ну вот, хоть один солдат в Куртине на забыл устав! - невесело усмехнулся Прапорщик, - Что же мне дать тебе, косолапый? Я и не взял ничего...
- А вы сигареткой его угостите, - посоветовали заулыбавшиеся солдатики, стоявшие поблизости, - Страсть как любит Мишка!
- Что, курит что ли?
- Да нет, что вы! Так, жует. Ему и сладко!
Получив пару сигарет, медведь проворно слизнул их черным языком и принялся сосредоточенно, с чавканьем, молоть слюнявыми челюстями. Все засмеялись. Прапорщик почувствовал, как между ним и этими солдатами протянулся хрупкий мостик человечности.
- Братцы, мне в ваш совет надобно, - сказал он, - Имею к нему дело от комиссара Раппа.
- Да и так понятно, что вы с делегацией, - усмехнулся широколицый конопатый ефрейтор. - Только проку-то от всех ваших переговариваний... Как от того медведя!
- Проку побольше будет, если вы будете слушать, что вам предлагают, и думать о последствиях. - жестко ответил Прапорщик.
- Ну, это мы уже не раз слыхали, - презрительно бросил ефрейтор. - Последствия, говорите? Они нам ясные! Вон, жабоеды на высотках артиллерию разворачивают... Когда палить начнете, господин хороший, - прям сейчас или чуть погодя?
Прапорщик почувствовал, что в нем закипает такая же ярость спорщика. При всем желании не удалось сохранить ровный и бесстрастный тон дипломата:
- Да пойми ты, дурья голова, никто не хочет по вам палить! Крови не надо - мало ее на фронте пролилось!? Вам что, так не терпится попасть в мученики этого вашего мятежа?! Не понимаю...
- И не поймешь, благородие! - Ефрейтор моментально остыл. - Правильно сказал: это "наш мятеж". Ступай, что ли, за мной. Провожу тебя к товарищу Глобе.
- Это кто такой?
- Председатель Куртинского солдатского совета, чтоб ты знал.
У крыльца домика, сработанного с чуть большим старанием, чем грубые казармы, где, ранее, видимо, помещались офицерское собрание или штаб, дежурили двое часовых, в полной форме и со стальными шлемами на голове. Однако они стояли вольно, опершись на винтовки.
- Привет, Круглов! - поздоровался один из них с ефрейтором, - Куда?
- К товарищу Глобе с делегатом.
- Проходьте.
На этом все меры безопасности мятежного начальства Ля-Куртин были исчерпаны, и у Прапорщика даже не потрудились отобрать револьвер. Впрочем, нужно было быть круглым идиотом, чтобы попытаться стрелять здесь, в окружении нескольких тысяч взбунтовавшихся солдат.
За столом, на котором красовался начищенной медью пузатый русский самовар, с хозяйским видом расселись человек десять нижних чинов. Все глубокомысленно курили, и в комнате, несмотря на распахнутое окно, плавали сизые слои табачного дыма. В дыму тонул небрежно поставленный в углу самодельный флаг непривычного глазу красного цвета - знамя мятежа.
Ефрейтор деликатно покашлял и, пропуская Прапорщика вперед, сообщил:
- Значится, товарищи, делегат от комиссара Раппа с посланием. Вот он!
- Делегат, говоришь, пожаловал? - засмеялся расположившийся в голове стола рослый, жилистый, еще молодой детина с приятным, но несколько наглым лицом. На его солдатской гимнастерке красовались французский Военный крест и погоны зауряд-прапорщика. - Опять или снова?
- Ни опять, ни снова, а в последний раз! - начиная злиться, резко ответил Прапорщик. - Прекратите паясничать и извольте выслушать меня.
- Сердитый! - усмехнулся один из "товарищей", коренастый артиллерист, у которого отсутствовали пол-уха, "сбритые" германским осколком. Однако рослый зауряд-прапорщик поднялся, достал изо рта папироску, подошел к гостю и протянул ему заскорузлую ладонь:
- Я председатель Куртинского солдатского совета Глоба. Присядьте!
Прапорщик ответил на рукопожатие и слегка прикоснулся к козырьку фуражки:
- Прапорщик Гумилев, честь имею.
- А я вас знаю! - снова засмеялся Глоба. - Вы тоже унтером на фронте были, а еще - поэт, стихи пишете. Не читал, впрочем, все недосуг.
- Пое-е-ет... - недоверчиво протянул солдат, лицо которого скрыли от Прапорщика выпущенные из французской крестьянской трубочки клубы дыма. - Так о чем стихи пишешь, товарищ?
Прапорщик несколько смутился: переговоры, кажется, приобретали несколько неожиданный для него оборот. Он присел на видавший виды венский стул, вероятно, проделавший с офицерами 1-й Особой бригады долгий путь по фронтовым блиндажам и палаткам.
- О чем? О жизни. О людях. О войне пробовал...
- Ну, ежели о жизни да о людях, значит должен сам быть человек с пониманием! - удовлетворенно заметил солдатик.
"Председатель" Глоба, с видом осознающего свою важность человека, уселся напротив Прапорщика:
- Гражданин Гумилев, в иное время я бы просил вас почитать что-нибудь товарищам и сам послушал бы с интересом, но сейчас это вряд ли уместно. Говорите, зачем посланы. Впрочем, - Глоба немного замялся, а потом на треть наполнил солдатскую кружку из самовара и придвинул Прапорщику. - Рому желаете? В лагере, вообще-то, сухой закон, но слишком тесные связи установились у людей с местным трудовым населением. Никто трезвость толком не соблюдает...
- Благодарю! - Прапорщик для приличия пригубил жгучей ароматной жидкости. - Госпо... Ладно, гражданин Глоба! Ситуация очень серьезная, вы производите впечатление умного человека, должны понимать. Может пролиться кровь, много крови. Комиссар Рапп сумел убедить генерала Занкевича еще раз принять ваших делегатов и выслушать ваши требования. В свою очередь, будьте готовы, что вам предстоит иметь дело с весьма решительным ультиматумом. Однако это последняя возможность урегулировать... ситуацию посредством переговоров. Генерал Занкевич ждет. Французское командование гарантировало вашу безопасность, но, если вам угодно, я могу остаться в лагере до вашего возвращения...
- Нам не угодно. Продолжайте!
- Собственно, я сказал все. От себя добавлю: полагаю, Глоба, что на переговоры вы должны отправиться лично. Что-то мне подсказывает - с вами можно говорить. Помните, это, наверное, последний шанс избежать бойни.
- Спасибо на добром слове, гражданин Гумилев! - невесело усмехнулся Глоба. Он смеялся или улыбался очень часто, и всегда по-разному. Повисло напряженное молчание.
- Иди, председатель! Надо идти, сам понимаешь! Ступай, по-другому нельзя! - раздались затем несколько голосов. Глоба решительно поднялся:
