Федор Гайворонский - Последний тамплиер
— Воистину, вы, каменщики — благороднейшие из ремесленников, которых я когда-либо встречал! — воскликнул лучник Шарль, — ваши обычаи подобны обычаям рыцарства, а добродетели сродни тем, что присутствовали у апостолов. За братство вольных каменщиков! — поднял Шарль свою кружку.
— Ура, ура, ура! — воскликнули мы, осушили кружки и крепко постучали кулаками по столу.
Пирушка закончилась тогда, когда городские часы пробили одиннадцать ударов.
— Вам пора идти домой! — сказал хозяин, — в полночь будут ходить сторожа с колотушками, и если у кого в окне будет гореть свет, на того наложат штраф. Мне то штраф не страшен — у меня крепкие ставни, ни лучика света не пропустят, да вам надо поторопиться. А то отведут к начальнику городской стражи и все. Там не спросят, кто из вас граф, а кто мастер. Продержат до утра, потому что такой в нашем городе закон.
Мы встали из-за стола, сходили на задний двор облегчиться, и попрощавшись с гостеприимным хозяином, отправились домой.
Дома меня ждал гонец из Шюре с известием — Нелли благополучно родила двух девочек. Жанна еще не ложилась спать.
— Никуда не ходи завтра, — сказал я, оставшись с ней наедине, — тебе надо сделать из тряпок живот, будто ты беременна. Ты будешь его носить, пока мы будем в Дижоне. Герцог ничего не должен заподозрить. Потом, когда вернемся в Шюре, объявим, что ты разрешилась двойней.
— Можно я поцелую тебя? — спросила она.
— Да, — не зная почему, ответил я.
Она слегка коснулась моих губ, улыбнулась, молвив:
— Я поздравляю тебя, у нас родилась двойня! Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответил я и направился к себе. По пути мне встретилась кухарка с подносом. Я рассмотрел ее лицо в свете свечи. Ей было не больше двадцати. Без лишних слов я увлек ее с собой. Поднос остался лежать в коридоре.
Она боялась меня, но не сопротивлялась. Я был пьян и хотел женщину. Поцелуй Жанны, или все же Иоанна, горел на губах. Его хотелось смыть, очистить, как скверную слизь от простуды.
— Иди, иди ко мне, — шептал я в лицо служанке и сдирал с нее ветхие одежды.
Она была худа, совсем не такая девушка, какие нравились мне. Но что-то в ней меня волновало, наверное страх, блестевший в ее больших, полных слезами глазах. Запутавшись в юбках, я задрал подол, сорвал набедренную повязку и уже готовый войти в нее, вдруг остановился. Я увидел дьявола.
…Он повалил визжащую, как свинью, монашку на стол для гостий, опрокинув чашу с освященным вином, и задрав ей подол сутаны, сорвал шелковую повязку. Он сделал это грубо, оцарапав ей живот. Сестра завизжала громче. Тогда он со всего размаху ударил ее ладонью сначала по левой, а потом по правой щеке. Сестра умолкла. Ее свинячий визг превратился в жалобный, тихий скулеж избитой суки. Когда он взобрался на стол, и улегся на нее своим тяжелым, пахнущим потом телом, монашка скорбно завыла, и ощутила, как горячая, твердая плоть, обдирая сухое чрево, вторгается в нее все глубже и глубже, разрывая что-то внутри. Он стал дергаться. Монашка приглушенно выла и отворачивалась, как могла, от слюны, стекавшей из его раскрытого от сладострастия рта, на рыжую бороду, а оттуда — ей на щеки. Потом он стал двигаться все чаще, его когти впились в ее бедра, проткнули кожу и стали еще глубже погружаться в плоть. Сестра закричала от боли так, что зазвенели стекла витражей. Он сдавил ей бедра еще сильнее, вырвал кусок мяса и застонал от сладострастия, изливая семя в извивающуюся под ним женщину. Потом, отдышавшись, нарочно уперся ладонью в ее живот, вытащил свою плоть из кровавого чрева и спрыгнул на пол.
Он взмахнул перепончатыми крыльями и поднявшись к куполу церкви, разбил разноцветный витраж, радужным дождем, опавший на мраморный пол. Дьявол выбрался наружу, полетел, его тень, отбрасываемая полной луною, скользила за ним по ночной земле…
Я узнал храм, где дьявол совершил свое страшное причастие. То была часовня, которую строил мастер Эдуард в моем лене, на том самом месте, где умерла Гвинделина…
Я отпрянул от кухарки, испытывая стыд и жестокое раскаяние о грехе, от совершения которого был в одном шаге.
— Прости меня, — прошептал я служанке, — меня обуял дьявол. Оденься и иди. Я виноват…
Она поспешно схватила свои одежды и растворилась во тьме коридора. Я лег на смятое ложе. Я понял, что пьян до умопомрачения. Комната кружилась, я куда-то падал, наверное в преисподнюю. Падение все ускорялось, и в тот самый миг, когда я приготовился умереть, пришло забвение.
Утро я встретил совершенно разбитый — от вина и стыда за поступок с кухаркой. Я лежал без движения, отрешенно смотря в крашеные свежей известкой балки потолка. До слуха доносились звуки жизни — топот ног, чьи-то разговоры, далекий грохот упавшего медного чана, ржание лошадей на улице. А я словно оцепенел, как ящерица в осенние холода. Почему я так обошелся вчера с кухаркой? Ответ пришел не сразу, но пришел. И я понял, что как бы ни было грустно мне это признавать, он верный. Нелли я не любил, она всего лишь заполняла в моей душе пустоту, оставшуюся после смерти Гвинделины. Эту пустоту заполнила бы любая женщина — кухарка, прачка, или благородная дама. Мне не нужны были их лица и тела, их мысли и переживания. Моя душа требовала от них одного — чтобы они были рядом, чтобы я не испытывал страшного, сводящего с ума, чувства пустого, безысходного одиночества. Я вспомнил статую в северной башне Шюре, слишком похожую на оригинал, и заплакал, как женщина, в подушку. Почему, почему я не маг, отчего я не могу вернуть то, без чего умираю, живя? А вдруг то, что рассказывают о колдунах — правда, и есть способ вернуть мертвое к новой жизни? Где, где я смогу найти такого колдуна? У кого спрашивать совета — у Люцифера, Несущего Свет демона, которого некоторые считают Христом, или у Христа, именем которого Папа творит свои дьявольские бесчинства? Чувствуя, что начинаю медленно сходить с ума, я дернул шнурок звонка. Только лишь для того, чтобы в комнату кто-нибудь пришел, чтобы не оставаться один на один со своими безумными мыслями.
Явился Гамрот, мой верный друг. После страшных событий прошлой весны, он стал сутулиться — ребра срослись неправильно, каждое движение причиняло ему боль. Он старался не показывать виду, но глядя на него, я понимал — старику совсем плохо.
— Я оденусь сам, Гамрот, — сказал я оруженосцу, — просто побудь рядом. Я схожу с ума в одиночестве.
Гамрот присел на стул, тяжело дыша.
— Тебе плохо? — спросил я, меняя набедренную повязку.
— Да, Жак, моя грудь все еще болит. Зимой она не так болела, я уж было подумал, что залечил раны, а сейчас она болит все сильнее и сильнее. А сегодня, после вчерашней попойки, что-то совсем плохо стало.
