Александр Дюма - Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)
Корнелис простер к ней руки, поднял глаза к небу и не сдержал крика радости:
– О Роза! Роза!
– Тсс! Будем говорить тише, отец идет следом за мной, – сказала девушка.
– Ваш отец?
– Да, он там внизу, у подножия лестницы, сейчас получит указания от управителя и поднимется сюда.
– Указания от управителя?
– Слушайте, я попробую вам все объяснить в двух словах. У штатгальтера есть загородный дом в одном лье от Лейдена, в сущности, это просто-напросто молочная ферма. Всей тамошней скотиной ведает моя тетка, его кормилица. Когда я получила ваше письмо, прочесть, увы, не смогла, мне его прочитала ваша кормилица. Тут я сразу побежала к своей тетке и пробыла там до тех пор, пока принц не заехал на ферму. Когда он там объявился, я его попросила перевести моего отца с должности главного ключника Гаагской тюрьмы на место тюремного надзирателя в крепости Левештейн. О моей цели он понятия не имел, не то бы, пожалуй, отказал, а так, напротив, согласился.
– И вот вы здесь?
– Как видите.
– Так что я каждый день смогу видеть вас?
– Настолько часто, насколько это мне удастся.
– О Роза, моя прекрасная мадонна! – воскликнул Корнелис. – Роза, так вы, значит, любите меня хоть немножко?
– Немножко… – протянула она. – Ах, господин Корнелис, вы уж слишком нетребовательны.
Корнелис в страстном порыве протянул к ней руки, но только их пальцы смогли соприкоснуться сквозь решетку.
– Отец идет! – шепнула девушка.
И, проворно отскочив от решетки, она бросилась навстречу старине Грифиусу, который уже поднялся по лестнице.
XV. Окошко
Вслед за Грифиусом топал его громадный пес.
Он устроил обход с ним вместе, чтобы при случае зверь смог опознать заключенных.
– А правда ли, отец, – спросила Роза, – что это та самая знаменитая камера, откуда бежал господин Гроций? Вы ведь знаете, кто это?
– Ну да, да, мошенник Гроций, друг того мерзавца Барневельта, казнь которого я своими глазами видел, еще когда был мальцом. Гроций, ах-ах, подумаешь! Значит, он смылся из этой камеры? Что ж, бьюсь об заклад, что больше отсюда никто не удерет.
Он отворил дверь и, невзирая на темноту, приготовился обратиться к узнику с речью.
Пес же принялся обнюхивать ноги заключенного и заворчал, как бы спрашивая, по какому праву тот жив, если он собственными глазами видел, как его выводили на площадь секретарь суда и палач.
Но красавица Роза позвала его, и зверь отошел к ней.
– Сударь, – заявил Грифиус, поднимая фонарь повыше, чтобы хоть малость осветить самого себя, – в моем лице вы видите своего нового тюремщика. Я здесь главный надзиратель, все камеры состоят под моим присмотром. Человек я не злой, но непреклонен во всем, что касается дисциплины.
– Да я же вас прекрасно знаю, мой дорогой господин Грифиус, – отозвался узник, выступая из темноты в освещенный фонарем круг.
– Ну надо же, надо же, это вы, господин ван Берле, – пробурчал тюремщик, – ах, вот ведь как, и впрямь вы, ну надо же, какая встреча!
– Да, и мне весьма приятно видеть, что ваша рука, любезный господин Грифиус, в отличном состоянии, раз вы можете держать в ней фонарь.
Грифиус насупил брови:
– Тут ведь дело такое, в политике сплошь и рядом творятся промашки. Его высочество сохранил вам жизнь, а я бы нипочем так не сделал.
– Ба! – удивился Корнелис. – И почему же?
– Такой уж вы человек, наверняка снова будете заговоры плести. Потому как все вы, ученые, якшаетесь с дьяволом.
– Ах, вон оно что! – рассмеялся Корнелис. – Вы, господин Грифиус, похоже, недовольны тем, как я вылечил вашу руку. Или, может, ценой, которую я за это запросил?
– Напротив, черт побери, напротив! – проворчал тюремщик. – Больно хорошо вы ее вправили, эту руку. Без колдовства тут не обошлось: через полтора месяца я уже так ею орудовал, будто ничего не случилось. Настолько, что врач из Бюйтенхофа, а он-то свое дело знает, хотел мне ее заново сломать, чтобы по всем правилам вылечить. Обещал, что на этот раз я месяца три пошевелить ею не смогу.
– Неужели вы отказались?
– Я сказал: «Нет. Покуда я могу сотворить этой рукой крестное знамение (Грифиус был католиком), покуда, значит, она меня может перекрестить, плевать мне на дьявола».
– Однако, господин Грифиус, если вам на самого дьявола плевать, тем с большим основанием вы должны плевать на ученых, не так ли?
– Ох, ученые! – возопил Грифиус, не отвечая на вопрос. – Ученые! По мне, лучше сторожить десяток военных, чем одного такого умника. Военные что? Они себе курят, пьют, им бы только нализаться. Дай им водки или мозельского вина, и они станут кроткими, как овечки. Но чтобы ученый пил, курил, напивался – где уж там! Это племя скромное, никакого тебе мотовства, голову держат ясной, а все чтобы козни плести! Но я вам сразу скажу: здесь интриги затевать будет не просто. Прежде всего никаких книг, бумаг, никаких каракулей. От книг все зло, вот и Гроций из-за них сбежал.
– Уверяю вас, господин Грифиус, – усмехнулся ван Берле, – что если даже мысль о бегстве на какой-то миг меня посетила, теперь я окончательно от нее отказался.
– Благое дело, – закивал тюремщик, – благое! Присматривайте за собой хорошенько, да и я не премину. А все равно его высочество изрядную промашку допустил.
– Не отрубив мне голову?.. Спасибо, господин Грифиус, большое спасибо.
– Тут и сомнения нет. Смотрите, как теперь смирно ведут себя господа де Витты.
– То, что вы говорите, ужасно, господин Грифиус, – произнес ван Берле, отворачиваясь, чтобы скрыть отвращение. – Вы забываете, что один из них был моим другом, а другой… другой – моим вторым отцом.
– Да, зато я помню, что и первый, и второй были заговорщиками. И потом, я ж это говорю по доброте душевной.
– О, в самом деле? Так объясните же, как это у вас получается, дорогой господин Грифиус, а то я не совсем понимаю.
– Да. Если бы вы остались на плахе у мэтра Харбрука, тамошнего палача…
– И что тогда?
– Ну, вы бы больше не страдали. А здесь, не буду скрывать, я вам устрою очень тяжелую жизнь.
– Благодарю за обещание, господин Грифиус.
В то время как узник иронически посмеивался, отвечая тюремщику, Роза, прячась за дверью, посылала ему ангельские улыбки, полные утешения. Тут Грифиус подошел к окну. Было еще достаточно светло, чтобы различить, хоть и очень смутно, бескрайнюю даль, подернутую сероватой завесой тумана.
– Что за вид отсюда? – осведомился тюремщик.
– Прекрасный. Волшебный, – отвечал Корнелис, не сводя глаз с Розы.
– Да-да, пейзаж, слишком много пейзажа.
