Михаил Шевердин - Санджар Непобедимый
Мрачное, распухшее от бессонной ночи лицо Кудрат–бия не сулило непокорным дехканам ничего доброго. Его мучила икота, и он пил пиалу за пиалой остуженный чай.
У самых смелых сжались сердца, когда в сумраке наступавшего утра начала вырисовываться в дупле Большого Чинара непонятная, леденящая душу белая фигура.
— Что это? Кто? — шептали, чуть шевеля губами, люди, протискиваясь вперед, чтобы поглядеть, и, тут же, отпрянув назад, бормотали молитвы, проклятия.
В черном провале дупла виднелось голое тело. Человек был поставлен на голову, повешен за ноги, распят. Страшная, налитая синей кровью голова с выпученными, остановившимися глазами смотрела на толпу. Когда стало светлее, все увидели, что тело распятого покрыто ранами и кровоподтеками — следами бесчеловечной пытки. Сдавленный, хриплый голос прозвучал в толпе:
— Мустафа! Это Мустафа…
Ропот, заглушённые рыдания наполнили площадь.
— Молчать! — заревел огромный, толстый ясаул–баши с плоским носом и рыжей бородой. — Молчать! Бек будет говорить.
Не вставая, не повышая голоса, Кудрат–бий сказал:
— Мустафа ваш односельчанин. Мустафа перешагнул закон мусульман, захотел помогать красным. Теперь Мустафа подох, как подохнете и все вы… Смотрите и трепещите. Пусть каждый из вас десять раз умрет от страха, прежде чем ему перережут горло. И пусть каждый из вас знает, что я, Кудрат–бий, отменил советскую власть и что ваши глупые усилия в борьбе против нас, Кудрат–бия, были усилиями муравьев, борющихся, со слоном. Все. Эй, вы, приступайте!
В руках басмачей блеснули ножи. Толпа шарахнулась назад. Но и сзади напирали палачи. Отчаянный женский вопль прорезал воздух…
— Постойте! Именем бога всемогущего, всемилостивого, остановитесь, — громко прозвучал чей–то голос.
С террасы мечети, опираясь на высокий посох, спустился благообразный человек в ослепительно–белой чалме и в белом, безукоризненной чистоты, халате.
По толпе пронесся ропот:
— Ишан–Азиз! Святой хазрет! Пайгамбар! Старец горы!
Кто–то робко крикнул:
— Святой отец, вступись за нас…
Старец горы — Ишан–Азиз был известен далеко за пределами долины своей благочестивой, подвижнической жизнью и глубоким знанием корана — мусульманской премудрости. Сотни лет пещера на Красной горе служила прибежищем ишанам — Старцам горы, звание которых переходило от отца к сыну. Сарыкундинцы кормили, поили, одевали святых хранителей пещерного мазара. Сотни лет старец горы был высшим старейшиной жителей кишлака Сары–Кунда и заступником их перед богом.
И сейчас, в минуту смертельной опасности, сердца даже самих вольномыслящих устремились к этому, воздевшему очи к небесам, святому человеку. Многие упали на колени: руки тянулись к старцу.
Кудрат–бий поднялся на ноги и сделал несколько шагов навстречу старцу.
— Пожалуйте, пожалуйте, великий.
Ишан неторопливо уселся на ковер. Он обвел взглядом толпу; на секунду взор его остановился на теле распятого.
Лицо старца горы оставалось непроницаемым.
Но вот он повернулся к Кудрат–бию.
— Добрый мой бек, что соизволили вы решить в отношении этих многогрешных?
Курбаши тревожно заглянул в глаза старца.
— Мы решили, — неуверенно ответил он, — мы решили пресечь их жизненный путь. А? Что вы сказали?
Разгладив бороду, старец горы коротко бросил:
— Чилим!
Юноша, сопровождавший его, вырвал из рук приближенного курбаши чилим и бросился к ишану. Сделав три положенных затяжки и выпустив густую струю дыма из отверстия чилима, старец горы задумчиво покачал головой.
— Я думаю, — начал он, — пролитие крови мусульман мусульманами есть вещь недозволенная, и вы, великий курбаши, как мусульманин и правоверный последователь великого пророка, не найдете возможным сойти с предначертанного пути. Кровь мусульман да не прольется здесь…
Радостно зашумела толпа.
— Великий ишан, — забормотал в смущении Кудрат–бий, — они отступники. Смертную кару они заслужили. Они не мусульмане больше.
— Кровь мусульман не прольется здесь, — веско сказал ишан и многозначительно добавил: — Отпусти их. Но, прежде чем они уйдут, пусть каждый из виновных — и мужчина, и женщина возьмет тяжелый, самый тяжелый камень и в искупление вины повяжет тяжесть эту себе на шею.
Курбаши дал знак. Басмачи расступились, Сарыкундинцы, радостные и благодарные, поспешно бросились к оградам, окружавшим дворики. Они тащили тряпки, веревки, помогали друг другу надевать камни на шею. Местами уже слышались шутки, смех.
Когда суматоха утихла и дехкане собрались снова на площади, ишан громко, во всеуслышание, сказал Кудрат–бию:
— Отступничество — великое прегрешение, прегрешение, тяжестью своей тяжелее самого тяжелого камня. Камень же, брошенный в воду; не всплывает. Так и прегрешение, брошенное в пучину, не всплывет…
Он встал, медлительный и важный, и удалился, пройдя мимо застывшей, недоумевающей толпы…
Кудрат–бий отлично понял святого ишана. Отрывисто пролаял он приказание. Десятки басмачей бросились вязать руки ошеломленным, гнущим шеи под тяжестью камней беднякам и батракам.
В углу двора и на террасе мечети среди резных колонн толпились богатеи — баи, торговцы, зажиточные дехкане. Одни со злорадством, другие с ужасом и жалостью взирали на дикую расправу, но никто ни слова не сказал в защиту сарыкуидинцев.
Покрикивая, как на мирном базаре, — «пошт, пошт!» — «пошел, пошел!» всадники погнали сарыкундинцев к бурной горной реке топить прегрешения против аллаха, эмира, беков…
IV
Всю ночь отряд бойцов шел через Санг–Гардакское ущелье по скалистым тропам, карабкался по кручам перевалов, пробирался по зыбким карнизам над пропастями.
Камни скатывались с грохотом вниз, в черные, зияющие провалы, увлекая за собой щебень, гальку. Лавины обрушивались в тучах песка и пыли в ложе горного потока.
Отряд спешил, и поэтому сразу же была отброшена мысль идти по хорошей кружной дороге. Двигались по заброшенным, давно неезженным тропам. Копыта лошадей срывались, со скрежетом скользили по щебню, выбивали искры. Местами люди спешивались и, ведя лошадей в поводу, карабкались среди камней, больно ударяясь о невидимые в темноте острые выступы.
Нужно было спешить. Горы взывали о помощи.
— Скорее, скорее, — бормотал гонец из Сары–Кунда. — Торопитесь. Они уже пришли в кишлак. Смерть пришла уже.
И он неутомимо шагал впереди коня Кошубы, увлекая за собой весь отряд.
Сколько времени шел отряд? Который был час? Никто не знал — строжайше было запрещено зажигать огонь. Куда идет отряд? Куда сейчас поставит ногу конь? Одно неловкое движение — и конь может оступиться, чтобы исчезнуть со своим всадником навеки. Как искать его на дне тысячеметровой пропасти, в кромешной тьме? Было так темно, что глаза наполнялись слезами от напряжения при попытке что–нибудь разглядеть перед собой… Справа в темноте проплывали поблескивающие выступы обрыва. Если зазеваешься — скала зацепит, вырвет из седла и безжалостно сбросит с тропинки. А слева бездна, глубину которой сознание воспринимает только по далекому ворчанию горного потока…
