Даниил Мордовцев - Авантюристы
— Ну передохни; никто тебя не гонит, — смеялась императрица.
— Так вот, государыня, — продолжал Нарышкин, передохнув, — когда это залило у меня подвальный этаж, мои людишки, спасаючи поросят, возьми да и выпусти на двор… А сии глупые и неистовые мартинисты, завизжав и подняв хвосты, подобно Радищеву, возьми да и убеги со двора да прямо к Академии наук… И на счастье, матушка, случись мне в сей самый момент проезжать мимо академии, коли смотрю, бегут мои поросятки, словно Густав III. от нашего Грейга, а за ними гонятся с топорами, кто бы ты думала, матушка?
— Княгиня Дашкова?
— Да, матушка, точно да с андреевской лентой через плечо, а рядом с нею, с топором же, Державин, Гаврило Романович, коммерц-коллегии президент, страшно орет:
Почто меня от Аполлона,
Меркурий, ты ведешь с собой?
Средь пышного торговли трона
Мне кажешь ворох золотой!
Императрица и Зубов смеялись.
— Как увидал я это, матушка государыня, — продолжал Нарышкин все с той же серьезной миной, — у меня и дух заняло от страха… Велю кучеру остановиться; выскакиваю из кареты, поросятки бегут прямо на меня; я расставил руки, чтобы ловить их, а они узнали меня, я их сам часто молочком пою, да ко мне; я их сейчас же к себе в карету и был таков! Вот меня и замочило.
— Не верьте ему, матушка, — послышался из-за портьеры женский голос, и вслед за тем показалось улыбающееся лицо Марьи Савишны Перекусихиной, — сам на себя клеплет… Это он сейчас выставлял под дождь вашу любимую камелию, это в Эрмитаже, его и замочило… И хоть бы камер-лакеев позвал, нет, сам все проделал.
— Ах, Левушка, друг мой! — с сердечностью сказала императрица. — Ты меня всегда балуешь.
— Врет она, старая ведьма! — оправдывался Нарышкин.
Но в этот момент из-за Марьи Савишны выставилось серьезное лицо генерал-прокурора, и все разом примолкли; Перекусихина юркнула за портьеру, а Нарышкин отошел в сторону, ворча:
— Ну, эти крючки врак не жалуют, сейчас Шешковскому в пасть отдадут… Душегубы!
Несмотря на всю свою серьезность, Вяземский при последних словах улыбнулся.
— С докладом, Александр Алексеевич? — спросила императрица.
— С докладом, ваше величество.
— А вода убывает?
— Убывает, государыня, — автоматически отвечал генерал-прокурор, вынимая из портфеля папку с бумагами.
— Сегодня немного?
— Только одно дело изволили приказать доложить сегодня: об иностранце Вульфе и генеральше Ляпуновой, государыня.
— А!.. Это тот Вульф, — обратилась Екатерина к Зубову, — что у Зорича с Зановичами на фальшивых ассигнациях банк метали… Третий раз молодец попадается.
Вяземский вынул определение сената, подошел к столу, за которым уже сидела императрица.
— Что присудил сенат? — спросила она.
— Слушали, приказали, — бесстрастным голосом начал докладчик, — первое: иностранца Вульфа за предерзость его в приезде в империю нашу, откуда по именному указу нашему был выслан с запрещением впредь входить в границы Российской державы, держать шесть недель в смирительном доме и потом выслать за пределы империи, подтвердиы, что в случае подобного его дерзновения подвергнет он себя строжайшему наказанию.
Императрица наклонила голову. Вяземский ждал.
— Быть по сему… Что дальше?
— Второе, — продолжал Вяземский, — вдове Ляпуновой определить пребывание в монастыре женском, покуда она исправится, препоруча иметь за поведением ее пристойное наблюдение.
— Строгонько, — взглянув на Зубова, сказала императрица.
Потом она глянула на Вяземского с каким-то двойственным светом в глазах. Он очень хорошо знал этот лукавый свет и сразу догадался, какая мысль прошла по душе его повелительницы. Свет этот являлся в ее умных глазах, когда она хитрила, лукавила. И Вяземский нашелся, что отвечать, особенно же в присутствии Зубова.
— Сие наказание, ваше величество, налагается на нее не за влечение ее сердца, — сказал он, — а за то, что она предерзостно воспользовалась именем вашего величества.
— Совершенно правда, — согласилась императрица.
— А Нелидова-то, слышали, государыня, — отозвался из угла Нарышкин, — опять просится в монастырь…
— Вот как! Туда ей и дорога, — брезгливо сказала императрица.
— Опять, матушка, хочет там жить, dans la maison de demoiselles nobles ou elle rapportera son coeur aussi pur, qu'il a ete a sa sortie du couvent,[24] — с гримасой Нелидовой произнес Нарышкин.
— Будто бы aussi pur! — пожала плечами императрица. — Да оно у нее никогда не было pur… Еще девчонкой, в Смольном, она была уже кокеткой… Продолжайте, Александр Алексеевич.
— Третье, — читал Вяземский, — дворянской опеке взять имение Ляпуновой в надлежащий присмотр и управление на основании учреждений наших и с тем, чтобы из оного, во-первых, получала она приличное и достаточное содержание и затем бы то имение предохранено было от разорения.
— Быть по сему, — подтвердила Екатерина.
— Четвертое, — читал Вяземский, — подпоручика Красовского, яко праздного человека и подозрительного в обмане ее, Ляпуновой, обещанием стряпать о Вульфе, получив от нее и деньги, выслать из столицы в Полоцкую губернию, где брат его жительствует, запретя ему выезжать в обе столицы.
— И в Шклов, — сошкольничал Левушка.
— Почему? — спросила императрица.
— А то и Зорича оберет.
Императрица на это ничего не сказала, а только улыбнулась.
— А о девочках никакой резолюции не положено? — спросила она Вяземского.
— Девицы Лебедева и Бубнова тогда же освобождены от суда и следствия, ваше величество, — отвечал он и подал изготовленное по этому делу высочайшее повеление к московскому главнокомандующему князю Прозоровскому.
Екатерина подписала. Вяземский взял бумаги и откланялся. В кабинете стало тихо, и Екатерина опять что-то задумалась. Зубов незаметно толкнул Нарышкина, показал на нее глазами.
— Матушка! — заговорил Левушка. — А ты скучаешь?
— По ком? — спросила она.
— По Храповицкому, матушка.
Она улыбнулась.
— Право же, матушка, ты по нем тоскуешь: как прогнала его от себя, так и стала задумываться… Да и в кабинете у тебя без Храповицкого скучнее стало; то ли дело бывало при нем! Сидит тут да перлюстрацией забавляется…
— Нет, — серьезно сказала императрица, — я была несправедлива к Радищеву, а теперь — к Ляпуновой… Да, тяжело одному быть судьей миллионов.
Она встала и подошла к окну. Нева еще бушевала, но вода пошла на убыль, и пушка стреляла все реже и реже.
ЭПИЛОГ
