Анатолий Загорный - Каменная грудь
Стрела взвилась, печенег замотал головой, но стрела, пролетев мимо, плавно нырнула вниз. Княжич пустил другую, третью. В толпе послышался легкий смех. Гусиная лапка почесал в затылке:
– Не быть мне больше воеводой – все, как есть, горшки перебьет.
В толпе засмеялись громче. Неожиданно от Самваты поднялось облако густой пыли: во весь опор мчались два всадника. Через минуту Златолист предстал перед народом. Доброгаст так и обмер – он узнал во втором всаднике Судиславу. Хотел было броситься к ней, взять ее за руки, заглянуть в глаза.
Но глаза их и без того встретились. Судислава вздрогнула, побледнела, лицо ее отразило растерянность, и девушка тут же отвела взгляд, будто не узнала…
Немного, кажется, времени прошло, а как все изменилось. Она ждала Доброгаста, думала о нем, но все говорили, что войско Святослава не скоро вернется в Киев… Потом появился Златолист. Не раз слышала – он стоит за волю! Его отрешенность, холодный взгляд, не однажды, казалось, смеявшийся в самое лицо смерти, внесли необъяснимое смятение в душу Судиславы. Так тонкая, еще не окрепшая осина затрепещет вдруг всеми листочками под налетевшим внезапно осенним ветром, в котором уже чудятся искорки инея, чудится жгуче-пронзительное дыхание зимы. Девушка знала, не уйти ей от участи, предназначенной богинею Ладой, как не укрыться осине от холодного ветра, под которым она увянет и растеряет зеленую одежду. Но, быть может, богиня Лада не захочет этого.
Судислава встретила Златолиста на Самвате. Он стоял на стене и, сложив руки у рта, зычно кричал в дремучие пущи:
– От дру-у-га или от не-е-друга?
Чудо, но лес ответил ему, словно давно ждал этого вещего гласа. Будто огромные, омытые дождем валуны пошли грохотать по киевским горам:
– Дру-у-у-га…
Вот и теперь: конь под ним бесится, боится его, как кудесника, храпит, скребет землю; кажется, скажи всадник слово – взовьется в небо над головами…
– Снимите печенега, – коротко приказал Златолист. Толпа заволновалась:
– Откуда такой спесивый?
– Видал ты его, пустоглазого!
– Гусь лапчатый!
– Не знаем тебя!
– А я знаю, – громко произнес Доброгаст, дерзко воззрился на кмета, – он – добытчик, печенегов на Киев зовет!
– Лжешь! – повернула коня Судислава.
Лицо ее пылало гневом и в то же время… Казалось, минута, и она упадет к нему на грудь, расплачется. Но девушка овладела собой, хлестнула коня плетью и ускакала.
– Лжешь, холоп, – спокойно повторил Златолист.
Ошеломленный Доброгаст не мог понять, что произошло. Старая обида поднялась в душе, он вновь увидел себя шагающим под знойным солнцем в заднепровской степи, где каждый куст кричал ему: «Раб, раб!».
– Эй, княжич, – кривя губы в усмешке, обратился к Ярополку Златолист, – сними печенега!
Доброгаст туго натянул поводья, задрал голову коню, сказал:
– Вспомнил засеку?.. Берегись, кмет!.. – Пришпорил коня и поскакал прочь.
– Убирайся отсюда! – рычал Ярополк на Златолиста. – Язык мой, и делаю с ним все, что угодно моей княжеской милости!
К витязю подъехали меченые, стали убеждать его в чем-то.
Народ шумел. Златолист неохотно повернул коня. Отъехав на целое стрелище, он остановился, сорвал с меченого налуч, вытащил лук. Небрежно положил стрелу, почти не целясь, дотянул тетиву до мочки правого уха и выстрелил. Печенег стукнулся головою о шест, сразу обмяк – стрела поразила его в глаз, пригвоздила. Ахнула изумленная толпа, невольный трепет пробежал по ней… так стрелять никто не умел, так стрелять могли только предки, ставшие теперь духами.
– Не гневись, Курей, – бросил Златолист, усмехаясь, – одним воином меньше в твоем полчище.
Буланый понес его к днешнему граду.
Княжич, растерянный, почти уничтоженный, искал глазами исчезнувшего Доброгаста.
– Этот горшков не перебьет, – говорил Гусиная лапка, почесывая за ухом, – проклятье на лбу его…
– Эх, лихо нам! – вздохнули в толпе.
Народ стал расходиться, площадь опустела, только мертвый печенег остался висеть, походя издали на тряпичное пугало.
РОЖДЕНИЕ БУЛАТА
Доброгаст ехал, не думая о том, куда и зачем он едет. Чувствуя себя разбитым, истерзанным, отгонял назойливые мысли, а они все лезли, лезли, не давали покоя. Перед ним грустно расстилалась знакомая приднепровская степь, уже заметно увядшая: в густом чернобылье мелькали выжженные солнцем островки, шелковая прежде трава стала жесткой, утратила нежную прозрачность, шелестела под ветром как-то особенно тоскливо. Даже жаворонок ниже висел над землей, не резвясь и не поднимаясь в вышину. Но по-прежнему враждебно смотрел каждый бугорок, каждый ощипанный зайцами куст.
Доброгаст ни с кем не простился в Киеве, даже с другом Идаром, ничего ему не было жаль. Все, что пережил ранее, все, что сделал, чему научился, все это казалось теперь ненужным, лишенным какого бы то ни было смысла. Он возвращался домой, как раненый зверь возвращается в свое логово зализывать раны… Судислава не захотела говорить с ним. Впереди не было ничего… В знойном небе плавал серп – то кобчик парил, будто ворожил на цветах, одинокий в большой небесной пустыне.
Доброгаст ехал день и ночь. Еще день и ночь, а на третье утро открылись родные места.
Однако Гнилые воды встретили его совсем иначе, чем он предполагал. Дед Шуба не стал ни о чем расспрашивать и тотчас же принялся за прерванную работу.
Он ковал. Дряхлая, согбенная под тяжестью прогнившей крыши кузница дымилась всеми щелями и прорехами; снопы искр при особенно сильных ударах молота выскакивали в раздавшиеся пазы. Несколько раз воспламенялся сухой мох, но Шуба лил воду на крышу, сам становился под навес – грязные струи стекали за ворот, а он хлопал себя по лысине и жмурился от удовольствия.
Доброгаст вошел в кузницу, в ней уже не пахло знакомым с детства сладковатым запахом усохших трав, тянуло гарью, запахом раскаленного железа.
– Ну-ка, засучивай рукава, отрок, бери кувалду – вдвоем сподручней… Отдыхать некогда, – вымолвил Шуба, – время горячее.
Он выхватил из пылающего горнила светящуюся полосу железа, бросил ее на наковальню. Доброгаст растерянно стоял посредине кузницы, оглядывая ставшие вдруг незнакомыми углы, смущенно переводя взор с одного предмета на другой. Не знал, куда девать руки.
– Что стал, как пень! – прикрикнул Шуба. – Стынет железо… куй! Потом обо всем перетолкуем! Куй же, а то я совсем из сил выбился.
Шуба выглядел помолодевшим, повеселевшим, даже как будто выше ростом, и от того, как он суетливо двигался от горнила к мехам и от мехов к наковальне, казался немножко чужим, непохожим на себя.
Доброгаст взял в руки молот, размахнулся… Кольнуло в плечо, ничего! Ударил с какой-то злобной радостью, всю душу вложил в этот удар. И он прозвучал так звонко, так весело отозвались ему родные окрестности, столько горячих искр брызнуло из-под молота, что льдинка в груди стала таять, таять… Закипела скорая работа.
