Константин Жемер - Висельник и Колесница
- Вот так, вдвоём, ни у кого не испросив соизволения? А ежели б мы разминулись? Кригсрехт за дезертирство не милует! – заметил Максим.
- Никак нет, вашвысбродь! – рявкнул Коренной. – Отделённый командир дал согласие. Токмо я ему правды не сказал, а наплёл, будто к зазнобе в Малоярославец надоть смотаться за самогоном. Угостить посулил…
- Где таких смекалистых солдат берёшь, полковник? – весело спросил Толстой.
- Гвардейцы! – пожал плечами Максим.
- А нас как отыскали? – поинтересовался Американец.
- Мы, ваша милость, попа в деревне встретили. Худой – кожа да кости, бородёнка козлиная. Да вы его, небось, помните – отцом Ксенофонтом кличут, – продолжил дядька Леонтий. – Глядим, в деревне кругом мертвецы, а батюшка могилку копает. Ну, подсобили малость, он и поведал, что вы направились Анчихриста воевать. А ещё посоветовал: коли тьма застанет, переночевать у доброго и богомольного человека Димитрия Бузырёва, бывшего суворовского солдата. Чай, его смолокурня стоить на отшибе, супостату тама неча делать. Вот так и получилось, сталбыть.
- Токмо он никакой не добрый, этот смолокур, – подал голос осмелевший Ильюшка. – Бранчлив изрядно. Принять-то нас принял, но руганью извёл. Живёт один, вот и рехнулся с ума. Когда ляхи пожаловали, мы быстренько в лес сиганули, а оне коней побрали. Куды было итить? Так и мёрзли в кустах, пока вас, вашвысбродь, не услыхали! Тут уж не оплошали – ответили, как положено…
Илья, может, и дальше продолжал бы рассказывать, но помешал горестный крик. Исходил он от смолокура Бузырёва.
- Ах, чавой наделали, окаянные! – стенал бывший суворовец, мечась перед смоляной ямой, жаром пышущей в ночь. – Ах, ты ж, нелёгкая! Дом спалили! Все поземки трупяками завалили! А кажите мне, господа бла-а-агародные, ужель иначе не придумалось? Вона как рубили басурманов! Отвели б в кусточки и пошинковали тама! Нета же! Прямо тута стали! У, курва!
- Ты говори, подлец[89], да не заговаривайся! – прикрикнул граф Толстой на мужика. Но того уже несло…
- Сначала притопали турки эти, что ляхами заделались! – как никельарфа[90] верещал смолокур. – Пожрали все! Ограбили! Но неприятелям простительно! А тут свои, это же надоть придумать! А коли кто к вам до усадьбы придеть, садик засереть и дом пожгеть! Что скажете? Недовольны, видать, будете, вашвысбродь?
- Не заткнешься – на осине повешу!
Ветеран подавился и замолк, испугано таращась на графа.
- Нечего играть блаженного, – не сбавляя холода в тоне, продолжил Толстой. – По глазам вижу – не безумен! Зол, напуган, но не помешан!
- Оставь, Фёдор, я ему жизнью обязан, – вмешался Крыжановский.
Смолокур, глядя в землю, тихо заскулил:
- Не губите, вашвысбродь! Робят обихаживал, – кивнул на солдат, – от отца Ксенофонта пришли! Рад им был! Потом ляхи пожаловали! Тут ещё в округе цыгане рыщуть. В самой чащобе. Чавой им тама надобно – неведомо! Давно один я. Отвык уж от людского духа, жилища лишился в одну ночь, вот и сболтнул лишнего. Уж не серчайте на старого солдата. Я Отечеству верой и правдой двадцать пять лет…
Очень хотелось Толстому напомнить бывшему солдату, что идет война и, как говорится: A la guerre comme…
- Человече, не блажи! – воскликнул Крыжановский, завидев как ветеран беззвучно ревет. От зрелища такого полковнику стало не по себе. Он сунул руку в карман.
- Прими за беспокойство, – звякнул призывно кошелем. Но этим делу не помог – Бузырёв пал на землю и заревел пуще прежнего.
Положение спас дядька Леонтий. Гренадер подскочил к смолокуру и рыкнул:
- Забыл, что ль службу, солдатушка? Али «сержант Палкин» давно не захаживал? Так можно напомнить!
Суворовец икнул и сел.
- Что за непотребство, – успокаивающе забалагурил дядька Леонтий, поднимая старика. – Чаво ты себя позоришь? Двадцать с лишком отишачил! Брусверст исползал, пузо ободрал, поди! Давай-давай, батя!
Увещевания стихли. Коренной поймал брошенный Максимом кошель и сунул смолокуру за пазуху
Вся сцена, сдобренная удушливой гарью и жареным мясным духом, вызвала у Крыжановского рвотный позыв.
- Кушать уже не хочется, – сказал он кисло.
- Может, поспать изволите? Перину взбить? – хохотнул Толстой.
- В лесу спать будем. Отъедем версты на три и встанем биваком. Там и отужинаем. Илья – человек хозяйственный, у него в ранце обязательно найдётся, чем накрыть стол.
- А то как же, вашвысбродь! – немедленно отозвался денщик. – И сальце, и яички, и хлебушко. И рану вашу, чем попользовать, захватил …
- Ладно, братцы, подите лошадей ловить. Нужно убираться, а то не ровён час – неприятель вернётся, – приказал Максим.
Когда солдаты скрылись за деревьями, Толстой спросил:
- Что будем делать с дуэлью, Максимус? След Понятовского окончательно потерян.
- Вернёмся в кампамент. Касаемо остального… Ты сам заметил, что нами играет судьба. Подождём, когда будет сделан следующий ход…
- В яблочко! Придерживаюсь той же позиции! – поклонился Толстой.
Из лесу вынеслись три лошади, следом появились взъерошенные Ильюшка и Коренной.
- Разбежались по округе, собаки. Но одну, кажись, ещё можно споймать! – запыхавшись, объявил Курволяйнен и, плюнув, снова скрылся меж деревьями.
Коренной припал к кобылей голове как пьяница к чарке, и – ну приговаривать да наглаживать. Грубые ладони солдата порхали по шее животного, не давая свободы и успокаивая одновременно. Под дворянами кони стригли ушами, фыркали и рыли землю копытами, Леонтий же сел на совершенно смирную кобылу.
Ильюшка вернулся верхом на чистокровном английском рысаке. Максим поморщился – смотрится смешно, когда под денщиком конь, на каких ездят лишь военачальники. Успокоил себя тем, что в иных походах солдаты уходили с пепелищ богаче королей. Так было во все времена.
«Пришел Иософат и народ его забирать добычу, и нашли во множестве и имущество, и одежды, и драгоценные вещи, и набрали себе столько, что не могли нести. И три дня они забирали добычу; так велика была она!»[91]
Бросив последний взгляд на поле боя, Максим остолбенел: над одним из трупов присела на корточки маленькая фигурка. Не разберёшь – карлик или мальчонка! Повернув голову к отъезжающим, человечек посмотрел пристально, будто запоминая. Затем вскочил, зло стукнул ногой убитого и кузнечиком метнулся в кусты.
Крыжановский зажмурил глаза и помотал головой – многовато наваждений за один вечер. Решил никому не говорить об увиденном: авось, само разъяснится как с Бузырёвым. А нет, так и шут с ним – мало ли на свете чудес! Может, то леший почтил своим присутствием.
