Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Зачем? – Не поняла Любава.

- Наш король очень подозрителен. Не верит никому. Англичане следят за шотландцами, те за англичанами, все вместе за шведами, а шведы за ними. И потом, топить в крови собственных крестьян, когда они восстают, как моих земляков, сподручнее чужими руками. – Пожал плечами купец.

- Почти как у нас… татар напускают… - Прошептала девушка, провожая взглядом странный отряд солдат в юбках.

- У нас татарами цыган называют. – Усмехнулся Свен.

- Почему? – Удивилась девушка.

- Кочуют из страны в страну. До недавнего времени их и не видели в Швеции. – Пояснил старик.

- Странно, как все…

- Вот мы и дома! – Показал Нильсон на ничем не приметный серый дом, стиснутый такими же каменными ульями. – Наша улица называется Чёпмангатан – Купеческая. Выходит она на восток, так и улица называется Эстерлонггатан – Восточная, прямо на Рыбную площадь – Фискаторъет, а за ней уже и берег.

Вздохнула Любава грустно, но делать нечего, надо обживаться.

Глава 15. Родила опальная княгиня!

Понесла Соломония… Как уж обрадовалась опальная княгиня, сперва не верилось, мало ли что, но на второй месяц все ей ясно стало…

- Ну что, Василий… кто из нас виновен? – Зло по ночам думалось. – За свою хворобу жену верную изничтожить решил? Господь и Пресвятая Богородица отомстит тебе за меня! Не будет наследника роду твоему проклятому, а ежели и будет, так не твой! Но уродиться чудище, от которого содрогнется земля русская, слезами, да кровью исходить будет, все за грех твой страшный, Василий!

Таилась Соломония, ныне сестра София… От всех пряталась, а более от наперстницы своей, что в келью игуменья ей подселила. Ох и пронырлива была черница Марфа. Толста, неуклюжа, нос, как обух у топора, но хитра, говорлива, суетлива. Как колобок все крутится, вертится вокруг, да около. И не поверишь, что толстая баба может быть такой проворной. Глаза и уши самой Ульяны в келье поселились! Но и Соломония не промах, каждый месяц, в дни положенные резала себе руку, локтя чуть выше, чтоб из-под рукава рясы не видно было, кровянила тряпку, да на видном месте, будто случайно, оставляла. Видела, как взглядом ухватывала Марфа лоскутки кровавые, исчезала сразу из кельи:

- В храм сбегаю, там помолюсь, сестричка моя во Христе… - лепетала что-то.

- К игуменье помчалась… - понимала Соломония.

И везло-то ей, живот рос, но совсем незаметно, лишь поясок на рясе распустила пошире. Одно беспокоило пока опальную княгиню – монастырь ведь, кормят сытно, но постная вся еда. И так старалась побольше себе положить. Да понимала на двоих-то недостаточно.

- Ну дай Бог, выношу!

Игуменья Ульяна успокоилась со временем. Шигона приезжал – страху-то нагнал на нее. Кричал так, что в ушах звенело, плеткой своей страшной грозил, самым дальним монастырем пугал. Стражникам и близко подходить к сестре Софии воспрещено было. Как Марфа прибегала, о лоскутках кровавых доносила, Ульяна тут же садилась на Москву писать – Поджогину.

Чем больше срок был, тем чаще другие мысли посещать стали Соломонию:

- Выносить-то выношу, а вот рожать как? Как в тайне сделать-то это? Как ребенка упрятать от злодеев? Донесут тут же или Поджогину или самому Василию… Избавиться от Марфы надобно сначала… - решила княгиня.

Полгода минуло, как пошла сама к игуменье. Поскреблась в келью. Зашла, поклонилась низко. Ульяна даже растрогалась:

- С чем сестра моя пожаловала?

- С просьбой, матушка! – Опять склонилась в поклоне низком Соломония.

- Присядь, милая, рассказывай – Ульяна показала на своё скромное ложе и сама рядом уселась.

- Матушка, - взмолилась Соломония, - переведи от меня сестру Марфу!

- Что так? – довольно холодно спросила игуменья, а у самой внутри екнуло, не задумала ли что знатная затворница.

- Грех это… - потупилась монашка.

- Грех? – еще более насторожилась игуменья.

- Грех! – подтвердила Соломония. – Грех, такое говорить про сестру свою…

- Матушке игуменье не грех! – Назидательно произнесла Ульяна, но у самой на душе полегчало. - Померещилось, прости Господи! – промелькнула мысль.

-Давай, давай, сестра, все рассказывай! – строго сказала.

- Ой, грех, матушка… жаловаться… - качала головой Соломония, - храпит очень сильно сестра Марфа, спасу мне нет… терпеть бы надо, понимаю, что наказанье сие Господне мне за грехи, но… спасу нет… - теребила руками подол рясы, глаза, стесняясь, не подымала.

- Фу-у-у… - выдохнула про себя игуменья, - а я-то… дура старая… подумала…, оно, конечно, не в палатах спать, где девки дворовые зевнуть боятся, сон княгини потревожить… а от Марфы и раньше монахини спасались. Храпит так, что стены каменные ходуном ходят… Знать, не врет княгиня!

- Ладно, голубушка, - вслух согласилась Ульяна, - попрошу я сестру Марфу другую себе келью сыскать. И раньше сестры на нее жаловались… Одна поживешь… - и добавила, поразмыслив, - …покуда.

- Ох, матушка игуменья… - Соломония прямо на колени опустилась перед Ульяной.

- Встань, встань, сестра… - засуетилась Ульяна, не избавиться старице было от ощущения, что все-таки великой княгиней была ее узница, - … перед престолом колени преклонять надо, пред образами святыми… - забормотала игуменья.

- Спасибо, тебе матушка… - Соломония послушалась, поднялась с колен, кланялась в ноги, улыбку пряча.

Добилась своего – убрали Марфу! То-то легче дышать стало в келье. Марфа и правда храпела ужасно, но счастливая от ощущения будущего материнства, столь вымоленного, столь долгожданного и столь внезапно обрушившегося на нее, после всего, что пришлось пережить, Соломония спала всегда, как убитая, улыбаясь во сне. Ребенок рос, и толкался иногда в животе, выбирая себе позу поудобнее. В такие мгновения будущая мать замирала, прислушиваясь к его движениям, и по ее лицу ползла улыбка блаженства. Сестры-золотошвейки, что работали вместе с ней в монастырской мастерской, переглядывались, но понимали по-своему:

- Наверно, вспоминает, как была она государыней всея Руси…

От соседки по келье, от уха да ока игуменьи Соломония избавилась, но теперь куда сложнее цель была – скрыть само рождение.

Выносила плод желанный Соломония. Самый конец августа был. Жара стояла, боясь сомлеть на душном воздухе, опальная княгиня все в келье хоронилась. Как почувствовала приближение родов, тут же больной сказалась. Лежала на скамье своей на боку, постанывала слегка. Ульяна навестила ее встревоженная.

- Хвораю я, матушка… - пожаловалась ей. – Ломота в суставах, да слабость в членах. И дышится тяжело. Небось от жары сомлела. Вона парит как на улице.

- Ладно, - сказала игуменья, недосуг ей было, Шигона вновь в монастырь пожаловал за чем-то. Нужно идти встречать государева дворецкого. – Я пришлю тебе сестру Пелагею-травницу, посмотрит, отвар какой даст. – С чем и удалилась.

Старенькая и подслеповатая монашка Пелагея, пощупала лоб прохладный, жилу на руке бьющуюся, ничего не сказала, но какой-то пузырек с неведомой жидкостью оставила.

- Заметила или нет? – Замерла Соломония, пытаясь усмотреть что-нибудь на невозмутимом морщинистом лице старушки.

- По пять капель отмеряй себе и с водицей, утром и вечером пей. Некогда мне с тобой, сестра, сбор в поле ждет. – Прошамкала травница и ушла, оставив после себя пряный запах лугов.

Как Пелагея за дверь, Соломония схватила тот пузырек, да и на пол выплеснула все содержимое. От греха подальше. Терпкий травяной запах заполнил все келью. Соломония тихохонько встала, дверь приоткрыла, давай рясой сменной разгонять. Вроде проветрилось.

- Если что, скажу от Пелагеи! – решила опальная княгиня и снова улеглась.

А Поджогин на заднем дворе самолично порол Охрюту.

- Почто, пес, хозяина обманул?

- Пощади, боярин… - Орал сотник под плетью. – Не ведаю о чем ты!

- Кому девку продал пес? – свистела плеть, хлестко разрывая кожу на дубленой шкуре татарина.