Поль Феваль - Королевский фаворит
При этом имени на другом конце комнаты раздался громкий взрыв хохота.
Духовенство, дворяне и буржуа вздрогнули, так как в тех редких случаях, когда донна Луиза выходила из себя, ее характер как бы совершенно преображался, и она доходила до жестокости. Все обернулись к тому месту, откуда раздался смех. Около дверей стояло два человека в костюмах королевского патруля. Виновный был один из них, и, нисколько не испугавшись своего проступка, он продолжал смеяться в лицо собранию.
Против ожиданий, королева не рассердилась; ее сердце было поражено слишком глубоко, чтобы она могла обратить внимание на такой ничтожный случай.
— Выведите этого человека, — сказала она только.
Но смеявшийся вырвался из рук, хотевших его вывести, и, поспешно пробежав через залу, остановился у подножия трона и поклонился с той ловкостью, с которой при французском дворе кланяются все, включая лакеев, но которая не известна нигде более.
— Если бы мне было позволено, — начал он патетическим тоном, — подать свой голос перед августейшим собранием, которое можно сравнить только с собраниями древних богов на Олимпе, на которых во время отсутствия Юпитера председательствовала мудрая Юнона, его супруга; если бы мне, бедному дворянину, говорю я, было позволено подать голос…
— Выслушайте этого доброго малого! — весело проговорил Альфонс. — У него есть очень забавная история про его славных предков… Говори, мой друг, ты можешь похвалиться, что гораздо менее несносен, чем мы все, включая сюда и мать маленького графа, которая, я уверен, несмотря на это, очень почтенная дама.
Подобно тому, как утопающий хватается за соломинку, королева стала надеяться на этого таинственного незнакомца и вместо того, чтобы повторить свое первоначальное приказание, она произнесла:
— Наше время драгоценно, говорите, если имеете сообщить что-нибудь важное, но будьте кратки.
Я постараюсь следовать желаниям вашего величества, — отвечал прекрасный падуанец, снова грациозно поклонившись. — Я имею сказать только одну вещь, но она очень важна. Благородная графиня Кастельмелор ошибается, наследницу Кадавалей похитил совсем не дон Альфонс.
— Правду ли ты говоришь? — вскричала королева.
— Бог свидетель, что мое сердце чисто и безыскусно.
— Но, — сказала Химена, — я видела и слышала.
— Вот это-то и забавно!.. То есть, — избавь меня небо от произнесения в таком уважаемом мною месте неподходящих слов! — то есть, вот это-то и странно! Вы видели, благородная графиня, человека в ливрее королевских слуг, уносящего вашу воспитанницу; вы слышали, что он произносил имя короля: это была хитрость этого негодяя, этого адского чудовища, одним словом Антуана Конти.
— Не говорите мне больше о Конти, — прервал король, начинавший засыпать, — он мне надоел.
— Антуан Конти, — продолжал падуанец, — похитил донну Инессу для самого себя, и я могу подтвердить это, так как он хотел принудить меня помогать его подлым планам… Да простят ему мои славные предки это оскорбление!
— Пусть приведут этого Конти, — сказала королева.
— Ваше величество, это приказание нелегко исполнить. Вот этот почтенный купец, — и Асканио указал на Гаспара Орта-Ваз, — взял на себя, как добрый гражданин, отправить Конти в Бразилию, дав ему, вместо прощального поцелуя, удар алебардой по спине.
Гаспар хотел бы провалиться сквозь землю и не смел поднять глаз, считая себя предметом всеобщего внимания, тогда как в действительности никто и не думал о нем.
Графиня снова опустилась на колени.
— Умоляю, ваше величество, простить меня, — сказала она. — Я пришла сюда для Инессы. Мое личное оскорбление ничего не значит, а жизнь моих слуг принадлежит королю. Если надо, я беру назад свое обвинение…
— Ни слова более, графиня! — сказала королева.
— Таким образом, — вскричал с восхищением падуанец, — все устраивается, и я в восторге, что судьба дала мне возможность оказать моим повелителям такую услугу.
Королева нахмурила брови и казалась погруженной в размышления. Альфонс попросту спал.
Донна Луиза Гусман, может быть, одна из всего собрания была изумлена обвинением графини. Как мы уже сказали, от нее тщательно скрывали недостойное поведение ее сына, и она сама лелеяла свое заблуждение, отказываясь верить тайным доносам, доходившим до нее со всех сторон.
Поэтому открытие графини поразило ее прямо в сердце. Слова Макароне, бывшие сначала благодетельным бальзамом для ее раны, не могли оставить по себе продолжительного впечатления.
Действительно, не все ли было равно, Альфонс или нет похитил Инессу Кадаваль? Будучи невинен в этом похищении, был ли он от этого более способен быть королем? Вопрос заключался в том, чтобы узнать, насколько справедливы были тайные доносы, на которые она смотрела до сих пор как на результат злобы или измены, были ли эти доносы справедливы или нет; а свидетельство донны Химены, которой она вполне доверяла, достаточно доказывало ей справедливость их. Королева страстно любила своего сына, может быть, даже она любила его еще более в эту минуту, когда увидела все его ничтожество, но у королевы было истинно благородное сердце, и ее возмущала мысль посадить на престол Иоанна IV маньяка, то безумного, то свирепого. Она бросила на спящего Альфонса взгляд, полный горечи, и снова заговорила.
— Сеньоры, мы призвали вас, чтобы присутствовать при короновании короля, нашего сына. Бог, сделавший нас охранительницей его законных прав, повелевает нам ждать. Мы позволяем вам разойтись до того времени, когда мы снова созовем государственные штаты.
Никто не осмелился возражать, и собрание разошлось в мрачном молчании.
— Салданга, — сказала королева, прежде чем уйти, — вы отвечаете мне за Альфонса Браганского. Пусть он не выезжает из Хабрегаса.
Затем, опираясь на руку инфанта, королева отправилась обратно в монастырь Богоматери. По ее знаку дон Мигуэль Мелло-Торрес и графиня Кастельмелор последовали за нею.
Надо полагать, что королева действительно предполагала поставить вопрос о наследстве на обсуждение генеральных штатов; очень может быть, что эта мера спасла бы Португалию от царствования Альфонса VI. Но судьба решила иначе.
Едва только донна Луиза возвратилась в монастырь, как ее видимая твердость, результат сильной воли, вдруг оставила ее.
Пока она была в присутствии членов собрания, ее гордость как королевы и матери поддерживала ее; но оставшись наедине с духовником и той, которую она уже давно звала дочерью, она перестала скрывать смертельную глубину полученной ею раны.
Войдя в свою спальню, она сейчас же села и, пристально устремив глаза на одну точку и сжав зубы, не шевелилась. Донна Химена, стоя около нее, готова была ценой собственной жизни облегчить отчаяние, причиной которого была она сама.
