Иван Дроздов - Филимон и Антихрист
— Смотрите, Николай Авдеевич, — снег!
— Да, да! Первый, осенне-зимний! Представляю, как теперь красиво у меня там… дома.
— Пригласите меня в гости, Николай Авдеевич! Я так хочу побывать у вас!
— И меня! — раздался вдруг за их спинами голос Галкина. Он подошёл неслышно и широким жестом обнял их обоих. — Простите меня, Николай Авдеевич. И ты, Ольга, извини. Люблю я вас обоих, и нет мне без вас никакой жизни. А что Котина к вам, Николай Авдеевич, подсадил, а к тебе, Ольга, машинистку — бес меня попутал, а точнее — Зяблик душу замутил. Сегодня же место им укажу. А?.. Приглашайте и меня, Николай Авдеевич. В баньке вашей, сауне, попаримся — не забыли, небось, как помогал вам её строить? Вот и Ольге сделаем удовольствие, пусть попробует баньку-сауну.
Просветлел Филимонов, слушая покаянную речь Василия, сделал шаг навстречу и весь зарделся, умилился в нежном, всепрощенческом порыве, и уж с языка готов был сорваться поток дружелюбия, но Ольга дёрнула его за рукав, потянула назад. Василию же сказала:
— Руки у тебя золотые, Вася, — это верно. Хорошим ты был сталеваром, нынче бы, наверное, знаменитым стал…
Василий сжался, потемнел — намёк на его научную несостоятельность был слишком прозрачен. Смолчал Василий, сдержал обиду.
— …но приглашать тебя мы пока погодим. Дел у тебя много. Будь здоров, Вася. Мы поехали.
— Ты извини, Ольга, но вышло у нас грубовато, — смущённый и обескураженный выговаривал ей по дороге Филимонов. — Он же мировую предлагал, прощения просил.
— Мировую, говорите? Мы с ним не ссорились, — возражала Ольга. — А вы, Николай Авдеевич, будьте мужчиной, мерехлюндию не разводите. Солгавшему однажды, нет веры. Коробейник — он не человек: всё продает, всё покупает. И Шушуня такой же, — вижу я их. И при случае всё им скажу; пусть не думают, что люди их не понимают. Всё скажу! Да не просто так, а на собрании — принародно!
Ольга зашла в телефон-автомат, позвонила домой. Филимонов слышал, как она с гордостью и какой-то торжественной радостью кричала в трубку:
— Поехала за город к Николаю Авдеевичу. Вы меня не ждите, — может быть, останусь на ночь.
Они сели в электричку и поехали. Василий тем временем стоял у окна кабинета и бездумно смотрел перед собой. Чем дальше отдалялась от него Ольга, тем сильнее разгоралась любовь к ней. Думал о ней жадно, неотрывно — без неё нет жизни! Свет не мил.
Глава третья
В доме Филимонова Ольге суждено было испытать потрясение, которое чуть не лишило её чувств: в кабинете Николая Авдеевича она подсела к письменному столу, раскрыла лежавший на нем альбом семейных фотографий и на втором или третьем листе увидела свой портрет, любовно обведенный рамкой. «Боже мой! Мой портрет! Он меня любит!..» Но такая мысль ей пришла лишь на мгновение.
Затем наступило прозрение: в чертах лица, более юных и, как она думала, более нежных, чем её черты, во взгляде круглых и больших глаз было то же выражение, что и у неё, но было и отличие, она ясно видела, но не умела объяснить; наконец, одежда была не её, совершенно другая: белая кофточка и бантик, и крылья воротника чёрненькой тужурки — всё не наше, из другого времени, былого, давно отлетевшего.
Филимонов вёл её в другие комнаты; прошли по узкому коридору, ступили на порог гостиной, залитой светом, обильно отражённым первым снегом, открывшейся синевой небес, бегущим по низкой орбите солнцем, — всё в комнате ликовало, тянулось навстречу гостье, но Ольга ничего не видела, она пребывала в том полусознательном состоянии, когда только одна, потрясшая душу мысль сверлит ум и сердце. Женщина как две капли воды похожая на неё! Кто она?
— Кто та девушка? Она так на меня похожа!
— Моя любовь. Неразделенная, несчастная, но — любовь.
— И что же? Почему вы не вместе?
— Сказал же тебе: неразделённая. Я любил её, а она… другого. И теперь с ним, в Лондоне. Он — дипломат. И, кажется, они счастливы. И слава Богу. Я даже рад за неё.
Ольга, сидя у окна и глядя на падающий снег, подумала: «Он и в этом — блаженный. Жизнь и здесь повернулась к нему спиной».
Вечером снег пошёл обильнее: с тёмного неба в полном безветрии стали медленно падать крупные лохматые снежинки, — сначала вяло и редко, словно с неохотою приближались к земле, потом снежинки набухали, веселели, — так хоровод, набираясь задору, всё громче и чаще рассыпает дробь каблучков, всё резвее и прытче ускоряет бег, и вот уже закружился во всю силу молодого жара, завертел, завьюжил многоцветьем сарафанов.
Вышла Ольга на крыльцо, запахнулась плотно полушубком, — от него стружкой сосновой пахнет, клеем древесным, лаком, а тут и запах снега в ноздри бьёт, — ух, хорошо-то как на природе! Век живёт тут Николай Авдеевич. Красотища!
Филимонов из дома не выходит, сидит за письменным столом, работает. Он и Ольге новые статьи по математике подобрал — специально для неё в журналах отметил, да не стала их читать Ольга. Не хочет она нынче, да и не может. Вышла за калитку, подставила лицо снегу. Падают снежинки, а ей не холодно. Пылают щёки, горячо и сильно бьётся сердце.
Боже мой! Бывает же такое сходство!
Рада Ольга, что судьба не тронула мир, которым она живёт: не бросила тень на горящую перед ней радугу, не приглушила тихую, стройную музыку — весь тот поток красок, звуков, тайных и живительных ощущений, который сводится к одному слову, к одному ясному и простому понятию: Филимонов. Нет, не любовь это и не дружба, не та обыкновенная человеческая привязанность, которая соединяет двух близко живущих и работающих людей, — не знает, не может объяснить Ольга своего к нему отношения, одно только она ощущает всем сердцем: он нужен ей постоянно, как свет, как льющееся с небес тепло.
Подсознательно, помимо своей воли она чувствует себя и спокойно, и уверенно оттого, что есть на свете Николай Авдеевич. И как бы ни складывались его жизненные обстоятельства, она всегда с ним, а ему порой бывает очень плохо, например, сейчас. Все против него. Зяблик, взявший силу над всем институтом, ждёт только подходящего случая, чтобы с ним разделаться; Шушуня от него отвернулся; Галкин предал — да, да, он заложил своего учителя и друга за чечевичную похлёбку, это она видит, слышит сердцем.
И как на грех в делах нет никакого просвета. Нет надежды на скорое завершение расчётов. Он молчит, он опустил руки — последнее время даже отступился от компьютера, вновь занялся статьями в иностранных журналах. Стал говорить: его интересует теория, только теория. Видно, потерял надежду исправить расчёты. Ну и что? Разве от неудач, от почти безвыходных обстоятельств он стал слабее? Неинтереснее? Разве Ольга, как только его завидит, не чувствует в себе прилив сил? И спокойствия? И какой-то обстоятельной негасимой уверенности в самой себе, в том, что всё будет хорошо, всё наладится, всё наполнится светом и счастьем?
