Дженет Уинтерсон - Страсть
Спал я плохо; мне снились слова старухи: «Берегись старых врагов в новых масках». Но когда утром мать Вилланели разбудила меня и принесла яйца и кофе, ночь миновала, и кошмары показались мне продолжением все той же фантазии.
Это город безумцев.
Ее мать сидела рядом с моей кроватью, болтала и уговаривала жениться на Вилланели, когда ее дочь будет свободна.
— Сегодня ночью я видела сон, — сказала она. — Мне снилась смерть. Анри, попроси ее выйти за тебя.
Когда днем мы вышли из дома, я и попросил, а Вилланель покачала головой.
— Я не могу отдать тебе свое сердце.
— Я и не собираюсь владеть им.
— Может быть, но я обязана отдать его. Ты мой брат.
Когда я рассказал о случившемся ее матери, та перестала печь хлеб.
— Ты для нее слишком нормальный, а ей нужны безумцы. Я прошу ее успокоиться, но этого не случится. Она хочет, чтобы каждый день была Троица.
Потом она что-то бормотала об ужасном острове и ругала себя, но кто знает этих венецианцев, когда они бормочут про себя; это их дела.
Я начинал подумывать об отъезде во Францию, и хотя мысль о том, что я не буду видеть Вилланель каждый день, леденила мне сердце хуже самой лютой зимы, я помнил ее слова в русской избе, когда мы пили дьявольский спирт…
«Какой смысл любить человека, рядом с которым можно проснуться лишь случайно?»
Говорят, этот город может переварить кого угодно. Похоже, здесь каждой твари по паре. Есть мечтатели, поэты, художники с носами, выпачканными краской, и бродяги вроде меня, что оказались здесь случайно и остались навсегда. Они вечно что-то разыскивают, путешествуют по миру, переплывают девять морей, но ищут повод, чтобы остаться здесь. Я ничего не ищу, я нашел то, чего желал, но не могу овладеть им. Если бы я остался, то не из надежды, а из страха. Страха одиночества, страха расставания с женщиной, рядом с которой вся остальная моя жизнь кажется тенью.
Я говорю, что влюблен в нее. Что это значит?
Это значит, что я вижу свое будущее и прошлое при свете этого чувства. Как будто до того писал на неведомом языке — и вдруг стал понимать написанное. Она без слов объясняет меня мне самому. И, как всякий гений, не догадывается, что делает.
Я был плохим солдатом, потому что слишком переживал, что будет дальше. Я не мог забыться ни под огнем пушек, ни в ненависти рукопашной схватки. Разум опережал меня, рисуя пейзажи мертвых полей, которые возделывали годами, а погубили в один день.
Я остался, потому что мне некуда было идти.
Не хочу делать этого снова.
Неужели все влюбленные рядом с любимыми беспомощны и храбры одновременно? Беспомощны — ибо комнатными собачонками хотят опрокинуться на спину. Храбры ибо очутись рядом дракон, могли бы сразить его карманным ножом.
Когда я мечтаю в ее объятиях о будущем, мне кажется: не будет ни пасмурных дней, ни холода. Как ни глупо, но я действительно начинаю верить, что мы будем счастливы вечно, а наши дети изменят мир.
Я говорю так же, как солдаты, мечтавшие о доме…
Нет. Она исчезала бы на несколько дней кряду, а я бы рыдал. Забывала бы о том, что у нас есть дети, и бросала их на меня. Проиграла бы наш дом, а увези я ее во Францию, она бы меня возненавидела.
Я знаю все, но это ничего не меняет.
Она бы никогда не смогла быть верной.
Стала бы смеяться мне в лицо.
Я бы всегда боялся ее тела, что имеет надо мной такую власть.
И все же, все же… При мысли об отъезде у меня в груди ворочались каменья.
Одержимость. Первая любовь. Похоть.
Мою страсть можно было бы объяснить. Но сомневаться не приходится: все, к чему бы она ни прикоснулась, становится явным.
Я постоянно думаю о ее теле. Не о том, как овладеть им, а о том, как оно изгибается во сне. Она не знает покоя — ни в лодках, ни когда она бежит во всю прыть с кочанами капусты под мышками. Нервы здесь ни при чем; для нее сам покой неестественен. Когда я говорил Вилланели, что люблю лежать в ярко-зеленом поле и смотреть в ярко-синее небо, она отвечала:
— Это можно и после смерти, только скажи, чтобы гроб не закрывали.
Но о небе она знает. Я вижу из окна, как она медленно гребет и смотрит в безукоризненную синеву, разыскивая первую звезду.
Она решила научить меня грести. Точнее, грести по-венециански. На рассвете мы сели в красную гондолу, на которых плавает полиция. Я не стал спрашивать, где она ее взяла. В те дни она была очень счастлива, часто клала мою руку себе на грудь, словно больная, которую вернули с того света.
— Если ты все же решишь пасти коз, я, по крайней мере, успею научить тебя чему-то полезному. На досуге смастеришь лодку, будешь плавать по реке, о которой рассказывал, и думать обо мне.
— Если б ты захотела, могла бы поехать со мной.
— Не хочу. Что я буду делать с мешками кротов и без единого игрового стола?
Я знал это, но мне все равно не хотелось этого слышать.
Прирожденным гребцом я не был и несколько раз опрокидывал лодку. Когда мы оказывались в воде, Вилланель хваталась за мой воротник и кричала, что тонет.
— Ты ведь живешь на воде, — отвечал я, когда она топила меня и орала во всю мочь.
— Верно. На воде, но не в воде.
Как ни странно, плавать она не умела.
— Лодочникам не нужно уметь плавать. Они никогда не падают в воду. Мы не можем вернуться домой, пока не высохнем. Иначе нас засмеют.
Однако даже ее рвения не хватало, чтобы я все научился делать правильно, и вечером она выхватила у меня весла, тряхнула еще влажными волосами и сказала:
— Лучше пойдем в Игорный дом. Может, там тебе повезет больше.
Раньше я в Игорном доме не был, и он разочаровал меня, как некогда бордель. Воображение рисует злачные места греха куда более греховными, чем они есть на самом деле. Красный плюш оказывается совсем не таким ошеломляюще красным, как представлялось. Ноги у женщин — совсем не такие длинные, как ты думал. Кроме того, в воображении такие места всегда бесплатны.
— Если тебе это интересно, наверху есть комната для бичеваний, — сказала она.
Нет. Это меня не интересовало. Я знал, что такое бичевания. Слыхал от своего друга кюре. Святым нравится, когда их бичуют; я видел множество картин, на которых мученики со страстными взглядами покрыты экстатическими шрамами. Бичевать обычного человека — совсем другое дело. Плоть святых нежна, бела и вечно скрыта от солнечного света. Миг наслаждения наступает, когда до этого тела добирается плеть; именно в этот миг все скрытое становится явным.
Я предоставил ее самой себе, а когда увидел весь этот холодный мрамор, ледяные бокалы, побитое сукно, отошел к окну, сел в кресло и задумался о сверкавшем внизу канале.
