Владимир Кедров - На край света
— Уж не это ли твой водяной? — насмешливо спросил Дежнев Меркурьева.
— Он! Как есть он…
— Так это ж морж!
— Да нешто это он? — изумился Прокопьев.
— А то нет? Глянь-ко на глазищи, на усищи, на клыки.
— Да вся морда та же самая! — Захаров снисходительно усмехнулся.
— Так та же была сажени в две! — недоверчиво проговорил Прокопьев.
— Дурень ты! Так это ж вас мара обманула, — объяснил Дежнев. — В маре часто временится[79].
— Чего в тумане не привидится! — прибавил кочевой мастер Сидоров[80].
— Уф-ф-ф! — снова вздохнул морж, исчезая под водой.
— Неужто и ты, Фомка, моржа за водяного принял? — весело сощурив глаза, спросил Дежнев.
— За какого водяного? Что я, моржа не видел, что ли? — смущенно ответил Фомка, отходя от борта.
Сидорка, подняв брови и почесывая затылок, взялся за весло.
В нескольких верстах от «Рыбьего зуба» на успокаивающейся зыби моря качался «Медведь».
— Мара редеет, — сказал Лука Олимпиев. — Не сесть ли нам за весла, хозяин?
— За весла, ребята! Нас, должно быть, здорово снесло на полночь, — ответил Попов, всматриваясь в даль.
— Где Дежнев? — обратилась к Попову Кивиль, дотрагиваясь до его рукава. — Мы потеряли Семена?
— Мы найдем его, — успокоил ее Попов.
— Камень! — вдруг воскликнул покрученик Тимофей Месин, стоявший на руле.
Попов вздрогнул, увидев скалу, выступавшую из воды. Коч шел прямо на нее.
— Все табань! — выкрикнул Попов.
— А! — с ужасом вскричала Кивиль. — Ексекю-птица!
Над скалой, медленно взмахивая крыльями, летела чудовищная серая птица. Казалось, она была больше коча. Ее клюв был с человека. Бросив весла, мореходцы схватились за оружие. Птица-великан бесшумно опустилась на скалу и, вертя головой, дерзко глядела на мореходцев. Вдруг ее громадный клюв раскрылся и раздался крик, показавшийся Попову знакомым и не по размерам птицы слабым.
Держа в руках пищаль, Попов не стрелял, а лишь глядел на удивительную птицу.
— Ну, шишига, нападай! — вскричал Олимпиев, поднимая пищаль и прицеливаясь.
Удима выхватил из-за пазухи засаленного деревянного идола и, потрясая им в воздухе, бормотал заклинания:
Живущий в верхнем мире велел,
Хара-Суорун назначил тебе:
Укрощенным конем, Ексекю-птица, будь,
Мелкой рыбой в воду нырни!
Уайяхт, уайяхт! Сат!
Коч медленно приближался к птице. Но странно, — всем казалось, что коч удалялся от нее: размеры скалы и птицы уменьшались. Вместе с тем мореходцы видели птицу все яснее. Теперь можно было разглядеть на ней каждое перышко.
— Что это? Птица стала меньше! — с удивлением произнес Дмитрий Вятчанин.
— Она уж с человека!
— Не больше собаки, пожалуй!
— А скала-то какая махонькая стала! Что бревно!
Птица взлетела.
— Да это же глупыш![81] — сообразил наконец Попов, словно пробужденный. — Глупыш! И ростом не больше любого глупыша.
— Уруй! Уруй! — радостно воскликнул Удима, видимо приписывая уменьшение размера птицы своим заклинаниям.
— Гляньте-ка, глупыш снова растет!
Удалявшаяся птица быстро увеличивалась, делаясь все более неясной, неразличимой. Когда размах ее крыльев достиг нескольких десятков сажен, птица стала сливаться с туманной дымкой и наконец исчезла.
Глухой удар об обшивку коча заставил Попова глянуть через борт. Он увидел бревно, недавно казавшееся грозной скалою. Попов заметил на бревне следы топора.
— Поднять бревно!
Покрученики подняли находку баграми.
— Нос «Соболя»! — распознал обломок Вятчанин.
Попов видел, что это правда. Он узнал на конце бревна голову соболя, острую, ушастую, черноглазую. Он вспомнил, как при шитье кочей Игнатьев советовался с ним, как лучше вырезать соболя.
— Нос «Соболя», — повторил Попов, оглядывая ватагу.
Липуха еще летела непроницаемой массой, когда из выхода средней заборницы «Лисицы» показалась голова промышленного человека — Сергея Осколкова, и он прокричал:
— Течь в заборнице!
Кормщик «Лисицы» Борис Николаев, крупный мужчина с большими, слегка грустными глазами, спустился вниз. Там он попал в воду, доходившую до щиколотки.
— Где течь? — спросил он светившего фонарем Осколкова.
— Разве увидишь за ящиками да за мешками? Вишь ты, все завалено, — ответил Осколков.
— Никифор! Кирюшка! Сюда! Разберите кладь, найдите течь.
В носовой заборнице-поварне Николаев также обнаружил воду.
— Обшивка разошлась… — заключил Николаев, осматривая место течи.
— Мох повыбило, — сказал Осколков. — Нешто это конопатка? Надо бы паклю…
— Всем работать в средней заборнице, — приказал Николаев. — Четверым отливать воду. Вам — конопатить щели.
Наверху из десяти человек ватаги остался лишь рулевой.
В полутемной заборнице закипела работа. Деревянные ведра, перебрасываемые из рук в руки, мелькали то к выходу, то от него. Воду выплескивали на плотик. Кирилл, Никифор и Сергей стучали молотками по тупым долотам, заколачивая в щели просмоленный мох. Кадки с мохом на всякий случай стояли в каждой заборнице.
— Никишка, дай-ка молоток, — нетерпеливо проговорил Николаев, недовольно наблюдавший за работой. — Из тебя, братец ты мой, такой же плотник, как пыж из соленого огурца. Вот как надо заколачивать!
Обливаясь потом и постепенно переходя из одной заборницы в другую, мореходцы работали много часов, не думая об опасности. А коч тем временем, то качаясь с боку на бок, то ныряя, то взлетая на гребни волн, бежал по океану, потерянный, окруженный мглой.
Погодушка стихла и посветлело, когда Борис Николаев, потный и измученный, поднялся из заборницы на мостик. Напрасно он всматривался в даль: легкий туман, мара, и больше ничего.
Николаев давно оставил семью в Якутском остроге. Он тосковал по жене и по любимой дочери. Стоя на мостике коча, Николаев думал о них: «Что-то делает женка? Сейчас утро… Должно быть, по воду пошла… А дочурка Аленушка? Проснулась, верно; глазенки протирает… Увижу ли я вас снова? Но что это? Коч как будто?»
— «Рыбий зуб»! — вскричал Осколков.
— Какой «Рыбий зуб»? «Медведь» это! — возразил ему Кирилл.
Судно неясно виднелось сквозь туманную дымку.
— А ну, ребята, на весла! Поспешим к товарищам! — приказал Николаев.
Оранжевая заря ширилась на востоке. Красный диск солнца проглядывал у горизонта сквозь полосы облаков. Море сверкало изумрудом.
— Второй коч показался!
— Робята! Вон и третий!
