Владимир Прасолов - Золото Удерея
— Какая ты у меня хорошая, теть Поль! — Анюта еще сильнее прижалась, утонув в объятиях тетки. — Как же мне быть, отец при одном только упоминании имени Федора в ярость приходит. Теперь прознает, что осталась я, не поехала с Акинфием, против воли его пошла, совсем жизни не даст.
— Как же он прознает?
— Баба-яга доложит!
— Это ты про Агапью, что ль? Пошто ее так назвала?
— Баба-яга и есть, все лето за мной следит, хвостом ходит, обо всем про меня отцу рассказывает!
— Значит, так ей велено было, она и сполняет наказ родителя твоего, и в том ее винить нельзя, тем паче бабой-ягой звать.
— Это почему?
— Что — почему?
— Почему бабой-ягой нельзя обзывать?
— Потому что баба-яга великая страдалица за бабье счастье была, только не понимала она, в чем оно есть, оттого и приняла на себя страдания великие.
— Вот те на, так про нее сказ-то совсем другой сказывают, что сидела она в лесу, в избушке на курьих ножках, и козни разные людям строила!
— То не сказ, то враки.
— Как враки, а что ж тогда правда?
— Ой, девонька, не все правда, что люди сказывают. Даже в сказках. Я про нее другое знаю, только не сказку, а былину.
— Расскажи, теть Поль!
— Хорошо, слушай. Давно это было, в давние времена, когда на Руси еще родами жили и древним богам молились. Не было тогда еще христианской веры, а жили люди по традициям, испокон веков передаваемым. Жили по прави и кону, по совести и правде жили, и один у всех великий Бог был — Род. От него и Боги дети его Сварог и Лада, от них и люди все русичи. Так вот. Всегда, во все времена правили в родах мужчины и свою природой данную роль исправно сполняли — охотились, строили, землю обрабатывали, роды свои от ворогов охраняли и бились за них, не жалея жизни. А бабы детей рожали. Жито жали, кормили мужиков своих, одежды шили, обувь, жилище содержали в чистоте и уюте, любовью их одаривали и во всем им подчинялись. В том природная суть женская и доля бабья. Только среди мужиков тоже не всегда лад бывает, вот и случилось так, что не сладили в роду одном мужики, распря началась, оттого не приступали к работам весенним, все решить не могли, что сперва, а что сначала… И была в том роду баба одна, здоровенная, сильная, Агуньей ее звали. Смотрела она, смотрела на разлад мужицкий, на старцев, разрешить этот разлад неспособных, и сговорила баб опоить мужиков да забрать власть в роду под себя. Приготовили медов хмельных да трав дурманных в те меда добавили. Поднесли мужьям своим, и уснули те сном долгим да непробудным, а проснулись невольниками. Бабы оружие в руки взяли, особо сильных мужиков повязали и кажный день медами их поили, пока те смирными, как животина, не стали. Старцев-волхвов насмерть забили, чтобы править не мешали, остальных битьем да силком свою работу сполнять принудили, а сами мужицкой занялись. Баба Агунья править родом стала. Шли годы, умирали мужики, помнившие устои старые, а молодежь, подраставшая, так и думала, что мужики под бабами ходить должны. Так и жили много лет. Только противилась женская натура такому положению, не ладилось как-то: днем госпожой над мужиком быть, а по ночам ласки от него желать не холопской, а мужской, сильной и властной. Не клеилось это, как ни старались. Зрело недовольство и среди мужиков молодых, да только не обучены они были с оружием обращаться, и всякое неповиновение Агунья жестоко карала. Сама одна осталась, без мужика, помер тот от медов хмельных рано, не выдержал пут. Высох и помер. Оттого еще злобливей Агунья стала, привередливей, сама сохнуть стала, ногу волочить.
А тут беда пришла. Налетели из степей вороги. Напали и побили бабью рать Агуньи, пожгли деревню, а тех, что молоды да живы остались, в полон увели. Только баба Агунья да с десяток людей, в лесу попрятавшись, уцелели. Построили избу, потому как место болотистое было, на сваях, и горевали там без прокорму, пока не пришли за ними те, кто из полону сбежать смог. Однако, пока они домой возвращались, многое повидали — нигде в других родах, приют им дававших, бабьего правления не видывали. Рассказы их о собственном житье только смех вызывали да сердца мужские обидой наполняли. Забрали оставшихся в живых родичей из лесу, а бабу Агунью в лесу оставили, она уж совсем ослабла, и нога одна у нее высохла до кости. В полон попавшие, горе мыкая, проклинать стали бабу Агунью за то, что род сгубила правленьем своим. По всей Руси вопли те просочились. Постепенно из Агуньи в зловещую Ягу та баба превратилась. До смерти своей в той избушке и прожила, из рода изгнанная. Детишек ею пугали, за шалости грозились к ней отправить. Оттого небылиц столько о Бабе-яге. На самом деле молилась она в уединении Роду, дабы простил ей поступки ее.
Нельзя женщине главной в роду быть, мужиком управлять, не ее это дело. То давно было, а и теперь, как только жена над мужем в доме своем верх берет, так постепенно в бабу-ягу превращается. Только не сразу понимает это, а уж когда поймет — поздно, беда в дом ломится… — Тетка Полина замолчала.
Где-то в сенях скрипнула половица, запоздало залился лаем дворовый пес.
— Встречай гостя, Полина Прокопьевна! — отворяя дверь, скорее прохрипел, чем проговорил, высокий бородатый мужик, снимая шапку и низко кланяясь хозяйке.
— Ты чёй-то на ночь глядя, Матвеич? Все летось глаз не казал, а тут — вот он. Что за нужда привела? Проходи, проходи, садись вон на лавку.
Полина Прокопьевна легко вышла навстречу и помогла гостю снять тяжелый заплечный мешок.
— Гостинец тебе принес, принимай.
— От кого гостинец? — с удивлением спросила тетка.
— Не велено говорить от кого, от доброго человека.
— Вот те на, это почему ж не велено?
— Не велено, и все, попросили передать тебе от сердца, а кто, какая в том разница, — раскрывая мешок, хрипел Матвеич. Он вынул из мешка один за другим три берестяных туеса и несколько туго набитых холстяных мешочков. — То мед свежий, таежный, да травы, да корешки целебные, разберешься.
— Вот спасибо, нукось, мед давай, сейчас мы его и отведаем. Анютка, приглашай гостя к столу, я сейчас. — Тетка Полина, накинув платок, вышла.
— А ты кто будешь, я со света-то и не приметил девицу, — шурясь, разглядывая вышедшую из-за стола Анюту, прохрипел мужик.
— Анюта, племянница тети Поли, из Рыбного.
— Это ты чья ж будешь?
— Никифорова.
— Никифорова… — раздумчиво прохрипел Матвеич и еще раз окинул взглядом замершую отчего-то Анюту. — Ну что, племяшка, наливай молока, подчивай родственника.
— А вы кто тете Поле будете?
— Дальний родственник, так что ты и мне родней приходишься.
— Никогда не слышала о вас от родителей своих.
