Бенджамин Рошфор - Фанфан и Дюбарри
5
Не исключено, что решение, принятое Фанфаном спустя два месяца, отчасти было вызвано и его встречей с графиней Дюбарри: Фанфан решил уйти от Элеоноры! Теперь он только и думал о графине, об ослепительной её красе, превосходившей всех остальных женщин — а у Элеоноры Колиньон этот неблагодарный замечал теперь одни недостатки. А доказательством того, что он потерял голову из-за графини Дюбарри, было то, что он не словом не обмолвился о встрече, а камею с портретом графини укрыл в своей комнате. К тому же он боялся, что Клеменс, продавщица у Лабилля, в один прекрасный день навестит Элеонору, начнет рассказывать о его подвиге, а он сам, Фанфан, неизбежно выдаст — ну, например, вдруг покраснеет, как рак чувства, испытываемые им к графине; бедняга думал, что по его лицу все видно.
Из-за Элеоноры его замучили угрызения совести. К тому же она начинала утомлять. Уже не была так весела — не могла простить себе боль и разочарование, причиненные Фаншетте. И тем более решения, которое та приняла и о котором известила письмом:
"Мамочка!
Я приняла решение, которое оказалось для меня совсем не трудным, поскольку подсказало его мне мое сердце, а вовсе не недавние события, о которых я с Божьей помощью стараюсь позабыть. Мамочка, я решила посвятить жизнь Господу! Когда я сообщила это нашему исповеднику, он сказал, что на меня снизошел Святой дух, и тогда я рассказала матери-настоятельнице, которая расплакалась от радости при мысли, что увидят меня в числе Сестер…" (и т. д.)
Это печальное решение заставило Элеонору тяжело вздыхать, хотя вину свою она чувствовала лишь отчасти. А для Фанфана атмосфера становилась все невыносимее. По правде говоря, он скучал. Перечитал всего Плутарха, о котором не вспоминал многие месяцы, и ещё больше, чем раньше был убежден, что жить нужно с отвагой, а не как придется. Храбрый его поступок на Неф-де-Пти-Шамп, и озарившая его фигура графини Дюбарри, которая с тех пор в его мечтах и снах заняла место Фаншетты, — все это убеждало, что он способен на великие дела.
Удерживала его только мысль, что Элеонора будет страдать. А ведь она ему очень нравилась… Он рад был бы с кем-то посоветоваться, услышать компетентное мнение… но обратиться к брату Анже и думать не смел. Снова и снова Фанфан вспоминал его неясные предсказания, и понимал, что брат Анже имеет на него какие-то виды, но какие? По крайней мере, вряд ли он отпустит его скитаться по свету. Что, если собирается сделать из него священника? И Фанфан вспомнил о Гужоне. Во всяком случае, увидеться с ним будет здорово! И потому — конечно, в воскресенье — он отважился углубиться в незнакомые кварталы предместья Тюильри.
На доме 20 на рю де ля Вьель Эшель он обнаружил вывеску "Гужон и сын, пекарня, паштеты". В витрине деревянная табличка сообщала, что здесь готовят лучший фруктовый торт в Париже.
"Гужон и сын"! Это произвело на Фанфана впечатление. Значит, Гужон стал совсем взрослым, раз получил право на место на вывеске! Нет, он, конечно, ещё мальчишка, но уже пекарь и кулинар, и у него должно быть свои взгляды на жизнь!
Гужон, весь белый от муки, перед огромной квашней в полном одиночестве возился с тестом. Фанфан узнал его сразу. Еще из лавки он позвал:
— Эй, есть здесь кто-нибудь? Гужон — ты, ты здесь? Это Фанфан!
И из подвала донесся громкий голос:
— Фанфан? Надо же! Черт, спускайся сюда!
Вот так Фанфан предстал перед Гужоном, который крепко сжал его в объятиях, извозив всего в муке. Но перед каким Гужоном! Тот был теперь вдвое толще и на голову выше, чем Фанфан! И голос соответствовал его размерам! Фанфан, чей голос начал уже ломаться (что его очень расстраивало), дорос лишь до полутора метров, что тоже было неплохо, но не настолько, как ему хотелось.
Когда Фанфан увидел, как растолстел Гужон, обняв старого приятеля, шепнул ему:
— Да ты теперь поперек себя шире!
— А ты прям как девица-красавица, — в ответ Гужон взял его за подбородок. — И хорошо еще, что я отлично знаю, что ты парень, а то пришлось бы называть тебя "мисс", — это по-английски!
— Что это значит?
— Мадемуазель.
— Первый, кто посмеет меня так назвать, умрет на месте! — заявил Фанфан.
— Что привело тебя сюда, сеньор?
— Если "сеньор" означает то же, что "мисс", я запихну в тебя все твое тесто, — пригрозил Фанфан.
— По-испански это означает "мсье", — с громоподобным смехом ответил Гужон.
— Черт, ну ты и нахватался!
— Я готовлю, мешаю тесто, пеку, — но я и разношу, что испек, и так встречаюсь с людьми любых народностей, и те меня учат разным словам, минхеер, — это я выучил в голландском посольстве.
— Ах, толстяк Гужон, — сказал Фанфан, дав волю своему поэтическому дару, — чтобы ответить на вопрос, что привело меня сюда, я могу сказать дружба! И к тому же я хочу знать твой взгляд на то, как человеку жить на свете. (Фанфан, как видите, излагал свою проблему в общем виде, выходившем за рамки его личного случая).
— Что ты имеешь ввиду?
— Вот что! Что человеку выбрать? Нынешнее существование, приятное и удобное — или жизнь, полную приключений, подвигов, опасностей и риска?
— И в этом твоя проблема?
— Да!
Ах, как серьезно они беседуют! Как размышляют! Для своих лет они уже чертовски взрослые! Но в то время такими были все: в шестнадцать кое-кто становился маршалом, а тридцать шесть было предельным возрастом! Поэтому спешили взрослеть и торопились жить. Отважимся предположить, что милосердная природа (или Господь — добрый старик) помогали людям быстрее развивать свои таланты, чтобы в гонке со временем не слишком рано их настигла смерть.
— Выбирай опасности, и риск, и все такое прочее! — неторопливо произнес Толстяк по долгом размышлении. — Я знаю, что говорю! Моя жизнь предопределена! Готовлю, пеку и разношу — и должен сказать тебе, Фанфан, что сыт этим по горло!
Конечно, мнение Гужона — Толстяка имело вес, но окончательно к решению отправиться по свету Фанфана привело нечто иное: то, что ему устроил Пиганьоль!
***
В те дни Пиганьоля выпустили из больницы, где ему кое-как срастили обе ноги, переломанные под экипажем. Левая теперь была короче, и приходилось пользоваться костылем. Долгие месяцы страданий и неподвижности испортили его характер. К тому он в больнице свел знакомство с дурными людьми. Когда же Пиганьоль узнал от расстроенной Фелиции, что Фанфан съехал от них насовсем и что денег за него теперь не видать, он так и замер с разинутым ртом. Такой удар судьбы в довершению к предыдущим казался ему происками дьявола. Потом его охватил приступ ярости, ругаясь последними словами, он расколотил стул, крича, что убьет Фанфана, что его собственными руками задушит.
