Владимир Афиногенов - Белые лодьи
— Вот и добре. В таком случае я напомню вам о епископе Клименте, который жил во времена первых христиан и которого церковь причислила к лику святых. Тебе, Константин, и тебе, Леонтий, как и всякому доброму христианину, известно, что римский император Траян сослал его в Таврию, где он был умерщвлен язычниками. Вам я и вменяю в святую обязанность попытаться отыскать его могилу, извлечь останки и привезти их в Константинополь.
О несчастной судьбе Климента я читал у историка Евсевия.
Климент — римлянин по происхождению — вначале исповедовал язычество. Он сам говорил о себе, что «прежде обращения ко Христу молился дереву и камням». Приняв христианскую веру, он много путешествовал, проповедуя. Потом его назначили римским епископом. Но в 101 году, в третий год царствования Траяна, был сослан в Херсонес Таврический, в обычное в то время место ссылки первых христиан — на рудокопни. Но и здесь, влача кандальные цепи, Климент не уставал проповедовать среди язычников учение Христа, за что и принял мученическую смерть.
2
Кажется, два часа, назначенные мне для отдыха Константином, истекли, и пора подниматься к нему в каюту для обсуждения того самого подозрительного для нас вопроса.
Каюта философа по сравнению с моей вид являла просторный, нарядный, с толстым персидским ковром на полу и шкафом, вделанным в переборку, имевшим потайной замок, ключи от которого находились у Константина, и в котором хранились бумаги императора к протосфарию Херсонеса и митрополиту с указанием патриарха о содействии в отыскании мощей святого Климента, а также к кагану хазарскому.
Я постучался в дверь. Константин плотно закрыл ее за мной, пододвинул стул, сам продолжал стоять.
— Слушаю, отец мой.
— Когда я тебя два часа назад пригласил зайти сюда, мне показалось, что ты догадываешься, о чем я хочу поговорить с тобой.
— Наверное, так, отец мой.
— Что ты, Леонтий, заладил: «отец мой»… — Константин вообще-то не любил, когда к нему обращались подобным образом, но особенно когда это делал я. А куда мне деваться?! Сан…
— Хорошо, Константин, — поправившись, перешел я на черту дружеского расположения. — Не о лохаге Зевксидаме ли разговор будет?..
— Именно о нем, — просиял философ оттого, что не ошибся, а раз так — значит, мысли наши текут в одном направлении. — Мне очень подозрительна его вежливость, — продолжал Константин. — Вместо того чтобы заниматься солдатами, он постоянно крутится возле меня и уже надоел своими расспросами о русах, славянах, о моем брате Мефодии. Вчера, например, спросил, почему Мефодий оставил службу в Македонии. И между прочим заметил, что очень много македонян во время боя почему-то перешли на сторону болгарского царя Бориса…
Я тоже кое-что вспомнил и, наверное, переменился в лице, потому что Константин сразу оборвал свою речь на полуслове и уставился на меня. Боже мой, почему я тогда не придал этому никакого значения?! Непростительная ошибка…
— Константин, когда мы с тобой однажды вернулись от Мефодия, Зевксидам, увидев меня во дворце, спросил: «Что-то вы зачастили в монастырь на Афонскую гору, наверное, там дышится хорошо?» «Хорошо», — ответил я искренне. «Как поживает Мефодий?» — снова спросил. «Пребывает в постах и молитвах». «Так поступают истинные христиане…» И Зевксидам закончил словами из Второзакония: «Чтобы Господь Бог не увидел у тебя чего срамного и не отступился от тебя…» Тут к толпе придворных подошел Игнатий, и Зевксидам удалился от меня.
— Псы, собаки, не дают спокойствия! — в отчаянии воскликнул философ, и его глаза загорелись огнем. — В ту поездку к сарацинам Асинкрита подсунули, теперь Зевксидама…
— Константин, успокойся… Христос терпел и нам велел. Но то, что мы в своих словах и поступках будем сторожиться лохага, уже пойдет нам на пользу… Давай выйдем на палубу. Скоро должен появиться на небосклоне Херсонес Таврический.
Невольники, предчувствуя приближение земли, а значит и отдыха, гребли безо всякого понукания. Нос диеры ходко резал волны, и они, разваливаясь на две стороны, убегали под весла. И я представил, как тяжело сейчас там, внизу, а особенно мальчонке-негусу, и сказал Константину:
— Отче, ты ни разу не слышал, как внизу плачет мальчик?
— Да, слышал, Леонтий.
— Мальчик этот — негус, черненький, как блошка, глаза большие, грустные… Хороший мальчик. Не понимаю только, зачем на весельные работы детей берут?
— У мирян, Леонтий, свои правила, нам-то что?
— Как что, отче?! Ведь там живая душа, ангельская… страдает.
— Та-а-к. А ты мне прямо скажи — чего ты-то хочешь?
— Освободи его от цепей, дай мне в услужение… Мы-то с тобой всегда в делах, в заботах, в поездках. А он по дому у нас будет хозяйствовать. Я его грамоте научу, в свою веру окрестим.
— Хорошо, сердоболец… Я поговорю с Ктесием-капитаном. Только он ведь выкуп за него потребует.
— Ничего, заплачу.
Мы прошли на мостик, и следом за нами туда пожаловал Зевксидам. Он был большого роста, с бронзовой шеей и грудью, выглядывавшей из-под кожаного панциря, узколобый, с густыми бровями, сросшимися над переносицей, с нижней губой, ехидно оттопыренной, как у хорька. Может быть, после разговора с Константином у меня даже внешность лохага стала вызывать раздражение, до этого я находил его вежливым и обаятельным.
В лучах солнца море блестело сейчас золотыми красками, было очень спокойным и нежным; не верилось, что оно может быть не только сердитым, как при выходе из Золотого Рога, но и с темными огромными валами, ломающими весла, как, например, на середине пути, где-то напротив болгарского города Преслава. А чем ближе к Таврии, Понт становился ласковее, разве что напустит на судно изредка ветер неопределенного направления, как два часа с половиной назад, когда я сидел на корме, а потом засияют лучи, и на тихой воде снова заискрятся золотые блики.
Капитан приказал рулевому отвернуть кормовым веслом чуть левее по ориентирам, знакомым только ему; в правый борт ударили волны помощнее, диера слегка накренилась, но гребцы почувствовали этот маневр и тут же выровняли ее.
Еще несколько часов ходу, и из дальней дымки начал вырисовываться город. Вначале показались двускатные крыши базилик, подпираемые белыми колоннами, и золотые купола крещален. Потом храмы предстали полностью во всем своем великолепии, выстроившись полукругом в ряд и ослепительно сверкая девственной чистотой в лучах солнца. Они горделиво возносились над крепостными стенами с толстыми башнями, влитыми в скалы, круто спускавшиеся к морю.
