Михаил Голденков - Три льва
— Мальгожата! — Кмитичу показалось, что девушка уснула, воспользовавшись минутой затишья… Он подошел, осторожно приподнял ей голову. Лицо паненки было бледным, глаза полузакрыты — она была почти без сознания. Тут же Кмитич нащупал кровь на ее боку — вся свитка была пропитана кровью! В крови была и правая нога Мальгожаты. Кмитич быстро подхватил девушку и бегом понесся к монастырю францисканцев, где был устроен госпиталь.
— Потерпи, любая моя! Потерпи! — повторял на бегу, задыхаясь, Кмитич. Девушка лишь слабо улыбнулась в ответ, положив голову ему на плечо…
В монастыре весь пол был заставлен лежаками с ранеными, но женщины, ухаживающие за солдатами, тут же бросились на помощь Кмитичу. Мальгожату уложили на деревянный лежак, подложив мягкие тулупы и одеяла… Пуля навылет пробила бок девушки, и также навылет была пробита икра правой ноги.
— Крови много потеряла, — сказала женщина, осматривающая раненый бок Мальгожаты, — а так рана не особо опасная. Главное, чтобы заражения не было. Сейчас промоем рану…
Мальгожата белая, как мел, жалобно посмотрела на Кмитича. Тот взял ее руку, слегка сжал.
— Ты лежи, поправляйся, — говорил он, заикаясь от стиснувшей сердце жалости, — говорил я тебе, не женское это дело… Говорил…
— Поцелуй меня, коханку, — тихо попросила Мальгожата, и Кмитич склонился, поцеловал ее сухие горячие губы.
— Все, пан, отойдите! — чернобровая русинка решительно повела рукой, отстраняя Кмитича.
Полковник поднялся с колен, бросил еще один взгляд на Мальгожату. Та все еще смотрела на него. Кивнула, но одними лишь веками, мол, иди, не волнуйся обо мне…
В полном смятении Кмитич вышел из монастыря, с удивлением заметив, что вокруг стало темнеть. Солнце садилось за горизонт, хотя только что, как казалось оршанскому князю, было три часа пополудни… Кажется, бой продолжался полчаса, ну от силы час, а на самом же деле прошло все четыре часа — пролетели с быстротой ястреба.
Однако не только на месте бывшей башни кипели жаркие бои. Турки копошились на всех развалинах Нового замка, как мухи на павшей кобыле. Из-за каждой руины высовывался турецкий длинный мушкет, виднелась белая чалма или колпак. Пули свистели повсюду, не одну атаку отбили мужественные горожане… Лишь к вечернему намазу пушки магометян умолкли, и турки покинули развалины Нового замка. День закончился победой христиан, но до оптимизма горожанам было все же далеко — они понимали, что еще один такой штурм — и от Каменца останутся одни лишь обугленные камни, омытые кровью его защитников. Турки и не думали уходить из-под стен непокорного города, а общая ситуация в Каменце и вокруг него постоянно ухудшалась. Если в том же Смоленске мещане, вставшие на городские муры, чтобы защищать город, оставались там до конца, то в Каменце обстановка оказалась обратной: от полутора сотен мещан города на стенах оставалось уже менее двадцати. Одних убило, других ранило, а третьи, и их было немало, сами ушли, посчитав оборону города тщетным делом. Мещане то и дело обращались к Потоцкому с вопросом о пользе такой обороны:
— Где подмога? Где Собесский?
— Нужно ли дальше кровь проливать?
— И так нас мало осталось! Скоро некому мушкет в руки будет взять!
— Может, сможем договориться с визирем?
— Пожалей малых детей и женщин, пан староста! — молили горожане Потоцкого, которому чем дальше, тем больше становилось понятно: осада будет длиться недолго, и не в пользу каменчан.
Потоцкий созвал срочный совет в Кафедральном костеле, красивом трехнефном здании, с двускатной крышей, с контрфорсами и с каплицей, местом, где в подземелье были похоронены останки ротмистра Яна Липского — героя, защищавшего границы Руси от турецких посягательств. Правда, после пожара 1616 года затянувшиеся на целые десятилетия реставрационные работы были лишь частично закончены, и теперь было совершенно не ясно, когда же реставрацию окончательно завершат. И завершат ли вообще?
Пришли Кмитич с Михалом, пришли Володыевский, Маковецкий, Мушальский, судья подольский Грушецкий, стольник поляк Жевуский, черниговский русин Мыслишевский и литвинский войт Тимашевич. Пришел и епископ Ланцкоронский. Как ни странно, был здесь и виленский инженер Якуб Боноллиус. Он приветливо улыбнулся Кмитичу.
— Вы, я вижу, допущены к совету? — удивился Кмитич.
— А то! — скривил обиженно губы Боноллиус. — Я, между прочим, на три недели дольше вас в Каменце. Обустраивал стену, а потом перешел в артиллерию. Меня Потоцкий ценит. Но я его — нет.
— Отчего же? — улыбнулся Кмитич, полагая, что все это очень похоже на Боноллиуса, извечно ироничного, извечно желчного.
— Потому, что в храме клялся отстоять крепость, а теперь, похоже, собирается ее сдать.
— Это война, мой друг Якубе, — пожал плечами Кмитич, — не одни мы в городе. Много женщин, стариков и детей. Надо подумать, что с ними будет…
Боноллиус не ответил, лишь милостиво поклонился — мол, думайте, как считаете нужным, пан канонир.
— М-да уж, — задумчиво потер рукой усы Потоцкий, оглядев присутствующих, — не густо нас нынче. Что с панами Гумецким и Мотовилой?
— Гумецкий сильно ранен. Мотовила ранен, Мокшицкий убит, — менторски отвечал Маковецкий, будто школяр, перечисляющий отсутствующих на уроке товарищей.
— Ну, что ж, — вновь пригладил усы Потоцкий, как он обычно делал, когда нервничал, — созвал я вас всех, паны мои любые, чтобы решить, что же делать дальше. Состояние нашей фортеции незавидное, а наше положение безвыходное. Хотя выход есть. Даже два. Первый выход — это продолжать драться и умереть, а второй — сдаться на милость султана.
Со своего места встал Ланцкоронский. Священник вновь завел свою давнюю речь о сдаче города.
— Паны мои любые, — Ланцкоронский воздел руки к небу, — о себе не думаете — подумайте о своих женах и детях. Не хочу я, чтобы все они погибали от ятагана янычарского. Давайте начнем переговоры с султаном по условиям сдачи города. Сохраним невинные души христианские, которые еще немало пользы отчизне нашей принести могут.
— Нас всех так или иначе перережут нехристи поганые! — возмущался Мушальский. — Нельзя сдаваться. Надо до последнего сражаться с турком! Ждать армию надо! Ведь не может же быть такого, что про нас забыли!
— Может! Я вот, пожалуй, соглашусь с предложением о переговорах, — поднял руку Мыслишевский, — не должны мы из-за гонора своего шляхетского не видеть мирных жителей Каменца, которых и без того немало погибло. Не должен наш патриотический пыл застилать нам глаза на наших жен и детей, которые не должны умирать. Мы им шанс должны дать безопасно выйти из крепости. Ну а сами… продолжить позже праведную войну с нехристями.
