Елена Арсеньева - Русские куртизанки
Жорж Санд оказалась то ли достаточно великодушной, то ли просто небрежной, чтобы не занести в свою книжечку самого главного наблюдения: исполнение мечты зачастую ведет к ее краху. Семейная жизнь была не для Надин! Нет, она не завела кучу любовников. Она не завела даже одного, с нее вполне довольно было неутомимого, неистового Дюма, который страдал сексуальным безумством… именно страдал, потому что ум у него был пуританский, он стыдился своей почти античной страстности. Противозачаточные средства в те поры были мало распространены, вот незадача, а слышать об аборте Дюма даже не желал — к тому же он был запрещен, да и на том уровне развития медицины это было небезопасно для жизни женщины. Поэтому Надин знай беременела… и снова и снова случались выкидыши. Это состояние губительно для женщины, эти вечные раскачивания на качелях больная-здоровая, тошнит-не тошнит, плохо-хорошо, однако Дюма-фис видел в перепадах ее настроения только настроение, он называл жену «то равнодушной, то неистовой», ее жалобы называл нытьем… попробовал бы сам хоть раз забеременеть, небось понял бы, отчего она ныла!
Но — не дано!
Честно говоря, Александр-фис в это время сам себя выставлял немалым нытиком. Его «Друг женщин» провалился… а разве могло быть иначе? Он отдалился от театра и впал в женоненавистничество. Однако и тут не обошлось без противоречий: перестав писать пьесы, он напропалую принялся связываться с хорошенькими актрисами, а это, как ни странно, превратило его в закоренелого женоненавистника еще пущего, чем он был после бракосочетания с возлюбленной.
Беременная Надин погружалась в сонное оцепенение, здоровая — страдала припадками ревности. Когда она видела Александра в окружении толпы поклонниц, то сравнивала его с Орфеем среди вакханок. Мадам Дюма исполнилось сорок, она, скажем прямо, не молодела, а потому ревновала своего красивого мужа ко всем, даже к собственной дочери.
В это время Дюма-сын писал своему другу, морскому офицеру Анри Ривьеру: «Дорогой друг!.. Я — в восторге оттого, что вы снова ведете жизнь моряка. Давно пора вернуться к ней и вырваться из-под власти чувств низшего порядка, совершенно недостойных ума, подобного вашему. Лучше открытое море со всеми его штормами, чем бури в стакане воды, — ведь женщины убедили нас, будто мы непременно должны быть их жертвами. Поверьте человеку, который не раз спасался вплавь и в конце концов приплыл к надежному берегу: истина в работе и в солидарности с человечеством, на которое люди умные, как Вы и я, оказывают и должны оказывать влияние. Лучше командовать хорошим экипажем или написать хорошую пьесу, чем быть любимым, даже искренне, самой обворожительной женщиной. Аминь. …Вы созданы для того, чтобы бодрствовать от полуночи до четырех часов утра на капитанском мостике корабля, а вовсе не в будуаре г-жи Канробер. Женщина — это стихия, которую надо изучить с детства, как я, чтобы уметь управлять ею неутомимо и уверенно, а все эти красивые богини издергали Вам нервы, не дав ничего нового, ибо они пусты, как погремушки… Море наводит на меня грусть, я люблю его, только когда ощущаю его под собой. В этом оно для меня схоже с женщинами».
Как тонко подметил Андре Моруа, самое трудное для моралиста — жить согласно своей морали. Что и говорить, Александр не был образцом нравственности, хотя и осуждал своего «распутного отца» (штука в том, что Дюма-старший секрета из своих любовных связей никогда не делал — потому что не умел да и не хотел!). Он принадлежал к числу — очень большому, смею вас заверить! — мужчин, которые органически не способны любить жену. С другой стороны, куртизанку, переквалифицировавшуюся в Гестию, любить довольно сложно. Ей тоже нелегко… Надин стала нервной, раздражительной, ревнивой и вспыльчивой. Александр не выносил сцен, не выносил, когда ему противоречили. С другой стороны, а кому это нравится?..
Так или иначе, но жена постепенно перестала быть для него настоящей подругой. Многие женщины, и нередко очаровательные, претендовали играть в жизни человека, слывшего лучшим знатоком женского сердца, ту роль, которую больше не могла играть его законная жена. «Львицы ласкали укротителя», — изящно называет это Андре Моруа. Львиц этих было более чем достаточно. В одну из них, Эме Декле, он влюбился страстно, однако эта страсть померкла перед чувством к Анриетт Ренье.
В это время Александр был уже о-очень немолод, однако ему невыносимо захотелось начать жизнь с нуля, с чистой страницы.
Извинительное, понятное, объяснимое желание.
Но кто бы знал, как давно и страстно хотелось этого Надин Дюма!
Муж был счастливее — он любил, он был любим, и, хотя не мог соединиться с возлюбленной, мог писать ей письма: «Вот уже семь лет, — писал он в 1893 году, — как не было ни единого часа, чтобы я не думал о тебе. Если бы звезда упала в море, она не произвела бы большего волнения, чем произвела ты, ворвавшись в мою жизнь. Все, что я думал о любви, будучи убежден в том, что никогда не познаю ее в действительности, я познал в тебе: физическое совершенство и возможность морального совершенства, — если верить тому, что ты утверждаешь…»
А Надин… Тигрице, сирене, «княгине» было шестьдесят. Она была все еще очень красива, но… но до чего же убийственны эти два слова: «все еще»!
Ревность к мужу, который ей изменял, но не уходил от нее… вернее, ревность к давно и безвозвратно изменившей ей и покинувшей ее молодости в конце концов довела Надин до душевной болезни. Она уехала от мужа и поселилась на авеню Ньель, в доме своей дочери Колетт, где и умерла в возрасте шестидесяти восьми лет 2 апреля 1895 года.
После этого Дюма-сын (он давно уже остался единственным из Александров Дюма, однако не мог и не хотел избавиться от этой приставки — fils — к своей фамилии) женился на своей Анриетт. Она и проводила его в октябре 1895-го в последний путь на то же кладбище Монмартр, где уже ожидала его мадам Дюма… уже, наверное, примирившаяся, наконец, там, на небесах, со всеми теми, кому она причиняла зло, со всеми, кто причинял зло ей, с самой собой, наконец…
Ножка терпсихоры, или Куртизанка в силу обстоятельств
(Евдокия Истомина)
Ну как же немилосердна была дамская мода году этак в 1817-м! Греческий стиль начала века — свободный, чуточку легкомысленный, не стесняющий тело корсетами, позволяющий воздушным тканям привольно обнимать женский стан, — уже начал отступать. Все реже можно было увидеть обнаженные руки, открытые плечи, декольте стали сдержанней, а ткани — плотнее, тяжелее. Конечно, те дамы, у которых были фигуры поплоше, покоренастей, поплотнее, этому только обрадовались: ведь под газовую дымку не больно-то наденешь суровый корсет на китовом усе или атласный на косточках, сразу будет видно, что на тебе — броня, скрывающая твои недостатки. Приходилось довольствоваться узенькими полукорсетиками, которые только и могли, что поддерживать грудь, а для талии от них никакого проку не было. А вот тяжелый бархат и шелк, которые вновь начали входить в моду после войны, позволяли надеть корсет и стянуть стан как угодно. Блюстители, а пуще того, блюстительницы нравственности, оставившие далеко позади молодость, давно утратившие прельстительность форм и втайне завидовавшие тоненьким прелестницам, торжествовали. Но кто бы только знал, в какой печали пребывали молодые повесы, для которых женская красота и поклонение ей были главной радостью жизни!..
