Рафаэль Сабатини - Скарамуш
— Что же это за вознаграждение? — спросила она его с самым невинным видом.
— Пятнадцать ливров в месяц, — отрывисто ответил он, с трудом удержавшись на самом краю пропасти.
С минуту она озадаченно смотрела на него, совершенно сбитая с толку, затем пришла в себя.
— А в придачу к пятнадцати ливрам — полный пансион, — сказала она. — Не забудьте и его принять в расчёт. Мне кажется, про пансион вы совсем забыли, и ваш обед остынет. Пойдёмте!
— Вы ещё не обедали? — воскликнул он, и ей послышалась взволнованная нотка в его голосе.
— Не обедала, — отвечала она через плечо. — Я ждала.
— Чего? — спросил он с надеждой, простодушно подставив себя под удар.
— Вот дурень! Ну ясное дело — мне же надо было переодеться, — грубо ответила она. Заманив его в ловушку, она не могла отказать себе в удовольствии ударить. Но он был из тех, кто отвечает ударом на удар.
— Хорошие манеры вы оставили наверху вместе с нарядом светской дамы. Понятно.
Она густо покраснела.
— Вы дерзки, — ответила она запинаясь.
— Мне часто говорят об этом, но я не верю. — Андре-Луи распахнул перед Клименой дверь и, отвесив весьма изысканный поклон, который произвёл на неё сильное впечатление (хотя он был просто скопирован у Флери[66] из Комеди Франсез, где Андре-Луи часто бывал в дни учёбы в коллеже Святого Людовика), жестом пригласил её войти. — После вас, мадемуазель. — Для большей выразительности он умышленно разделил последнее слово на две части.
— Благодарю вас, сударь, — ответила она ледяным тоном, в котором слышалась насмешка — правда, едва заметная, ибо молодой человек был просто очарователен. Ни разу за весь обед она не обратилась к Андре-Луи, зато, вопреки обыкновению, уделила всё своё внимание вздыхавшему по ней Леандру. Бедняга так плохо играл её возлюбленного на сцене, поскольку страстно мечтал сыграть эту роль в жизни.
Не обращая внимания на поведение Климены, Андре-Луи с большим аппетитом поглощал селёдку с чёрным хлебом. Трапеза была скудная, как у всех бедняков в ту голодную зиму. Поскольку он связал свою судьбу с труппой, дела которой были далеки от процветания, ему следовало философски относиться к неизбежным невзгодам.
— У вас есть имя? — спросил его Бине, когда в беседе за столом возникла пауза.
— Думаю, что есть, — ответил Андре-Луи. — Я полагаю, это имя — Parvissimus.
— Parvissimus? — переспросил Бине. — Это фамилия?
— В труппе, где только руководитель пользуется привилегией иметь фамилию, её не пристало иметь последнему члену. Итак, самое подходящее для меня имя — Parvissimus, или Самый последний.
Шутка позабавила Бине. Она была остроумна и говорила о живом воображении. Определённо, им надо вместе заняться сценариями.
— Я бы предпочёл это плотницким работам, — произнёс Андре-Луи. Однако в тот день ему снова пришлось трудиться в поте лица до четырёх часов. Наконец тиран Бине заявил, что удовлетворён сделанным, и вместе с Андре-Луи занялся освещением, используя для этого сальные свечи и лампы, наполненные рыбьим жиром.
В пять часов раздались три удара, поднялся занавес и начался спектакль «Бессердечный отец».
Среди обязанностей, унаследованных Андре-Луи от исчезнувшего Фелисьена, были и обязанности билетёра. Одетый в костюм Полишинеля, с картонным носом, он впускал публику. Это переодевание устраивало и его, и господина Бине, который, на всякий случай припрятав платье Андре-Луи, теперь был спокоен, что новичок не удерёт с выручкой от сборов. Что до Андре-Луи, то он, не питая иллюзий относительно истинной цели Панталоне, охотно согласился переодеться, ибо таким образом был гарантирован от того, что его узнает какой-нибудь знакомый, случайно оказавшийся в Гишене.
Представление оставило немногочисленную публику совершенно равнодушной. На скамейках, поставленных в передней части зала, перед сценой, разместилось двадцать семь человек. Билеты на одиннадцать мест стоили двадцать су[67], остальные шестнадцать были по двенадцать су. За скамейками стояло ещё около тридцати зрителей — эти места были по шесть су. Итак, сборы составили примерно два луидора десять ливров и два су. Заплатив за наём помещения рынка и освещение, а также расплатившись в гостинице по счёту, господин Бине располагал бы не особенно крупной суммой, а надо было ещё раздать жалованье актёрам. Ничего удивительного, что добродушия господина Бине несколько поубавилось в тот вечер.
— Ну, что вы думаете о спектакле? — спросил он Андре-Луи, когда они возвращались в гостиницу после представления.
— Я допускаю возможность, что он мог быть хуже, но исключаю такую вероятность, — ответил тот.
В полном изумлении господин Бине замедлил шаг и, повернувшись, взглянул на своего спутника.
— Гм! — хмыкнул он. — Тысяча чертей! Однако вы откровенны.
— Да, подобная добродетель не слишком-то популярна у дураков.
— Ну, я-то не дурак, — сказал Бине.
— Потому-то я и откровенен с вами. Я делаю вам комплимент, предполагая, что вы умны, господин Бине.
— О, в самом деле? Да кто вы такой, чёрт подери, чтобы что-либо предполагать? Ваши предположения дерзки, сударь. — После этих слов он умолк, занявшись невесёлыми подсчётами.
Однако полчаса спустя, за ужином, он вернулся к прерванной беседе.
— Наш новичок, превосходный господин Parvissimus, имел наглость заявить мне, что допускает возможность, что наша комедия могла быть хуже, но исключает такую вероятность. — И он раздул большие красные щёки, приглашая посмеяться над глупым критиком.
— Да, нехорошо, — как всегда, сардонически отозвался Полишинель. Высказывая своё мнение, он бывал смел, как Радамант[68]. — Нехорошо. Но несравненно хуже, что публика имела наглость придерживаться того же мнения.
— Кучка невежественных олухов, — усмехнулся Леандр, вскинув красивую голову.
— Ты не прав, — возразил Арлекин. — Ты рождён для любви, мой дорогой, а не для критики.
Леандр, который, судя по всему, не хватал звёзд с неба, презрительно взглянул на маленького человечка сверху вниз.
— А ты сам, для чего рождён ты? — осведомился он.
— Этого никто не знает, — последовало искреннее признание. — Да и вообще дело тёмное. И вот так у многих из нас, уж поверь.
— Но почему, — прервал его господин Бине, испортив таким образом начало доброй ссоры, — почему ты говоришь, что Леандр не прав?
— В общем — потому, что он всегда не прав. В частности — потому, что я считаю публику Гишена слишком взыскательной для «Бессердечного отца».
