Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич

Ч. мне передал, что вскоре после моего отъезда Долгорукий встретился со своими товарищами по полку и под видом выведывания у них сведений начал с ними пьянствовать. Этого вовсе не требовалось, потому что, как я убедился в Москве, русские офицеры, в отличие от офицеров всего мира, давали сведения бесплатно и весьма охотно. Кутежи Долгорукого обратили на себя внимание уголовной полиции, которая заподозрила, что в основе их лежит какое-то преступление. Долгорукого арестовали вечером на квартире, в то время как он резал ветчину от целого окорока. Кроме этого окорока ничего компрометирующего у него найдено не было. Документы, которые он представил, были признаны удовлетворительными. У сыщиков даже не зародилось никакого подозрения в том, что он близок к шпионажу или контрреволюции. Шпионы и белые держали себя тихо и кутежами не занимались. Кутили так называемые спекулянты. И вот злосчастный окорок запутал Долгорукого. Целый окорок в Петербурге тогда был настолько редким явлением и настолько компрометировал его хозяина, что мы опасались, как бы Долгорукого не расстреляли.

Но все обошлось благополучно. При помощи Ч. удалось достать некоего парня, который согласился признаться, что он принес окорок из Финляндии и променял его Долгорукому на сапоги. Парня арестовали, а Долгорукого отпустили. При этом, так как он выдал себя за поляка, бежавшего из Польши вследствие сочувствия Советской России, и на допросе показал, что знает языки, его направили в Москву, в распоряжение бюро переводчиков при Коминтерне. Князь получил соответствующую путевку и деньги на проезд. Вместе с ним мы выехали в Москву. В кармане я вез подложное удостоверение Нарвской больницы о том, что Маргарита Г. умерла от воспаления легких. По этому удостоверению я рассчитывал ввести себя в наследство покойной и окончательно закрепить за собой ее комнату.

Был уже конец декабря. Отвратительная, холодная зима стояла в Москве. Погоде аккомпанировало мое мрачное настроение. Польская война окончилась с результатами, значительно менее выгодными для Польши, чем это можно было предвидеть. Таким образом, мысль покончить с большевиками при помощи настоящей войны еще раз потерпела фиаско.

Срочно я закончил свой доклад, в котором продолжал настаивать на блокаде. Доклад выслал в Лондон через Петербург. Тоскливо мы встретили новый год в Москве и уже хотели было совсем расстаться с этим ужасным, голодным городом, как Долгорукий заявил, что ему поручили небольшую работу в самом Коминтерне. Это заставило меня отменить отъезд в расчете, что князь сумеет достать какие-либо интересные сведения о деятельности этой опасной организации и ее интригах в Англии. Сам же я для отвода глаз устроился инструктором бокса в одной профсоюзной спортивной организации. Там за вознаграждение в восемь фунтов черного хлеба в месяц я показывал молодым парням три раза в неделю неверные приемы бокса. Учить врагов этому делу на совесть я не хотел. Попутно я работал по укреплению разведочного аппарата.

Время шло. Долгорукий, несмотря на все свои старания, ничем не мог меня порадовать. Со службы он приносил только те новости, которые на другой день опубликовывались в газетах. Правда, он говорил, что ему нужно заслужить доверие и на это требуется время. Но мы не могли жить в Москве годы, и я чувствовал, что эта операция ничего не даст.

Вполне допускаю, что мы благополучно сумели бы выбраться из Москвы, если бы не моя неосторожность. Вот как было дело.

Я ходил раза два в неделю на один из московских вокзалов покупать белый хлеб, который тайно привозили из провинции. Мне приходилось иногда часами простаивать на вокзале в ожидании прихода поезда. Потом нужно было разыскать продавца, чаще всего женщину, которая осторожно, как ребенка, привозила на груди краюшку хлеба, весом фунтов в пять. В момент прихода поезда на вокзале бывала страшная толкотня, так как к этому времени туда стекались перекупщики со всей Москвы. И вот однажды, в толпе людей, плывущих мне навстречу с перрона, я увидел знакомое женское лицо. Конечно, я должен был бы отвернуться, но вместо этого я подошел к женщине и тихо сказал:

— Мисс Зоя Турецкая?

Глаза глянули на меня испуганно, и смущение выразилось на лице. Но это продолжалось недолго. Мисс Турецкая узнала меня. Первые слова ее были:

— Лейтенант Кент… Каким образом вы здесь? И в таком виде…

Я был побрит, но на мне была надета баранья шапка и полушубок.

Я взял мисс Зою под руку, вывел ее из толпы и сказал:

— Мисс Зоя, зовите меня Грейнером, я вам потом объясню в чем дело. Но прежде расскажите мне, куда вы девались в ту ночь. Рассказывайте подробно, я теперь хорошо знаю русский язык.

— Ах! — сказала мисс Зоя и задумалась. — Это надо рассказывать долго-долго. Станьте здесь у двери и ждите меня. Я должна разыскать мою сестру, которая приехала с этим поездом. Я отыщу ее, а потом все вам расскажу. Ждите меня здесь, я сейчас…

Она убежала куда-то, а я стал ждать ее у двери. Мне было очень интересно поскорее узнать подробности мурманского приключения. Я уже представлял себе удовольствие провести с мисс Зоей этот вечер у нас в комнате за бутылкой вина, как вдруг мне в голову пришла мысль, что мисс Зоя отправилась отыскивать вовсе не сестру. Я быстро отошел от двери и смешался с толпой. Не успел я сделать этого, как мисс Зоя подошла к двери в сопровождении двух вооруженных людей. Я понял, что рассчитывать на рассказ при таких обстоятельствах глупо, и поспешил скрыться. Тайна мисс Зои Турецкой так и осталась нераскрытой. Зато было раскрыто мое инкогнито.

Вечером в этот же день, когда мы с Долгоруким спешно укладывали наши чемоданы, в квартиру позвонили. Долгорукий тихо подошел к двери, но не открыл, так как ему показалось, что на площадке стоит несколько человек. Кроме нас в квартире никого не было. Я понял, что пришли за нами, и вот мы, не мешкая, надели шубы и, захватив с собой наши чемоданы, вышли на заднюю лестницу.

Мы успели уложить все наше имущество и даже наши винные запасы, состоящие из трех бутылок коньяку и бутылки шампанского. На задней лестнице мы не встретили никого. Но было много вероятий, что люди стоят внизу.

Мы поднялись на четвертый этаж и постучались в квартиру священника, который там жил. На вопрос, кто стучит, мы ответили, что хотим предложить коньяк по умеренным ценам. Нас впустили.

Со священником мы иногда встречались на лестнице, и он узнал нас. Он согласился купить одну бутылку коньяку, "чтобы сдабривать причастие", как он выразился. За бутылку я взял с него сущий пустяк, и он, немного подумавши, купил еще одну.

Но одно дело было продать коньяк священнику, а другое — выйти незаметно из дому. Мы знали, что у нас в квартире хозяйничают сыщики. Мы попросили у священника разрешения выйти на парадный ход. Долгорукий вышел первым, а я задержался с батюшкой, разговаривая на ту тему, что без вина причастие не может играть своей роли. Мы еще не успели кончить нашего разговора, как Долгорукий вернулся и сказал мне по-английски, что люди вошли в квартиру, и на лестнице никого нет. Мы воспользовались этим и тихо спустились на улицу.

Сначала мы хотели в ту же ночь выехать в Петербург. Но потом решили, что лучше пробыть в Москве до следующего дня с тем, чтобы Долгорукий ушел со службы в Коминтерне честно и получил выходное удостоверение. Ночь нам пришлось провести в одном притоне на Трубе, где за огромные деньги можно было получить закуску и двуспальную кровать. В этом притоне Долгорукий бывал с Маргаритой, и встретили нас там хорошо.

Утром Долгорукий отправился в Коминтерн и объявил, что переезжает в Кронштадт, где будет преподавать английский язык краснофлотцам. Вечером мы уехали в Петербург.

Была половина февраля, но весной еще не пахло в этом северном городе. С помощью Ч. я решил в экстренном порядке ознакомиться с вопросом об обороне Петербурга с моря. На этом я мог кончить свою миссию в России.

Я имел свидание с несколькими военными, которые чистосердечно рассказали мне о старых и новых минных заграждениях. Но сами они многого не знали, так как мины расставлялись без всякой системы. Одному из этих военных я поручил составить в недельный срок план гавани и кронштадтского рейда.