Валерий Гусев - Мстители двенадцатого года
— Нешто невдомек? Либо тебя в армию представить, либо на гумне заколоть.
Волох поскреб висок кончиком пистолетного ствола.
— Вот и мне невдомек: либо тебе пулю в лоб вкатить, либо барину твоему кляузу послать. Чтоб отодрал тебя на конюшне как ни в жизнь тебя не драли.
Зашевелился в дальнем углу толмач Михайла. Тоже поморгал, тоже головой покрутил, взял в каждую руку по пистолету, взвел курки, нажал собачки. Щелк, щелк… и вся пальба. Осечка за осечкой.
Волох не поленился, подошел, без слов вынул из его рук пистолеты, бросил на солому.
— Кто тут у вас старший? Ты? — ткнул пистолетом в брюхо бородача.
— Староста я. И командир.
— Не знаю, какой ты староста, а командир ты… (Текст не приводится.) Живо вернуть мне коня, саблю, сакву и пистолеты!
— Да ты кто будешь-то? Маршал али генерал?
— Может, буду и генерал, и маршал. Государем только не быть. Да об том не печалюсь. А есть я казацкий есаул славного Войска Донского.
Староста не шибко-то и смутился:
— Оплошали, стало быть, мои воины. Ну, не обессудь — промашка. Все твое вернем. Сей же час.
— И все, что из карманов взято.
— И… милой, что у тебя там было-то, чтобы взять? Два алтына денег да кисет бисерный.
— А трубка?
— Так ее в карманах не было. Когда ваше благородие заарканили, то вы ее во рту держали. Там где-то и упала.
— И никто не подобрал? — недоверчиво уточнил Волох.
Староста замялся.
— Должно быть, Тишка.
— Зови! Кто такой?
— Да пострел малой. Сынок мне.
— Зови! Рано ему трубкой баловаться. А конь мой? Дончак?
— В целости, батюшка. Да ты не гневайся. Кто ж знал, что ты нашего войска. Вот только уж больно это жаль.
— Что жаль? Что с коня меня скинули?
— Нет, батюшка, жаль, что ты не генерал французский. А будь ты им — нам бы награда вышла.
— Тьфу! И ты дурак!
— Как угодно, батюшка. Достояние твое сейчас соберем. По всем дворам сам пройду.
«Достояние» Волоха староста собрал. Но когда привели коня, Волох ахнул. Не то что седла казацкого — уздечки не осталось, веревкой конопляной был взнуздан его дончак.
Волох взорвался пуще зарядного ящика, обнажил до половины сабельный клинок и сказал в крике:
— Сам пойду по дворам! И где седло найду, ни одной головы на плечах не оставлю.
— Не серчай, батюшка! — староста разве что на колени не пал. — Все в сохранности… В моем дому. Мне ведь тоже справа командирская надобна. Тишка! Тащи седло и всяку сбрую. Из анбара тащи, под сеном оно.
— Да прятал-то почто?
— Кто знает… Может, кому и глянулось бы.
— Да у вас что, все ворье в деревне?
— Точно так, батюшка. Коли что плохо положишь, после и не найдешь. Да и то сказать, деревня так и прозывается: Жулябино.
— Давай-ка, братец, все быстро сделай. Мне ведь отряд догонять надобно.
— Да не серчай, коротким путем догонишь, через Черный лес.
— А то мне знать, где этот ваш Черный лес.
— Тишка проводит, он проворный.
Волох уже был в седле — подошел Тишка, годов двенадцати. В тулупчике, схваченном по поясу веревкой, в лаптях, в отцовском, видать, малахае, который все время пытался сползти ему на нос. Тишка вздергивал голову, да заодно вытирал пальцем шмыгающий нос.
— Давай, Тишка, Черным лесом проводи казака на Смоленскую дорогу.
— Давай, сопливый, — поторопил мальца Волох.
Тишка пошел за лошадью.
— Сопливый… Вот те и сопливый, — проворчал староста. — А двух французов насмерть уложил.
— Не бреши.
— Чего брехать — не кобель. Одного саблей, другого с пистолета. — Гордость отцовская в голосе открыто прозвучала.
Вернулся Тишка, ведя за собой разлапистую кобылу, лохматую и гривастую.
— Где ж твоя сабля, молодец? — спросил Волох.
— А вон, под стрехой висит. Глянешь?
— Тащи.
Вот так сабля! Здоровенный заржавленный, в зазубринах, палаш. Наверное, прошлого века.
— Так его рукой и не поднять. Как же ты управился?
— А я двумя руками. Как топором.
— И где ж ты ее такую взял?
— На дороге. Ктой-то обронил, а я подобрал. А пистоль батюшка отобрал — говорит, ему нужнее.
Волох было уж решился свой подарок мальцу сделать, да вовремя углядел толмача Михайлу, что маялся возле ворот сарая, совсем потеряв свой грозный вид.
— Поди сюда, любезный. — Волох наклонился, выдернул из-за кушака его пистолеты и отдал Тишке. — Владей! А ты — чтоб не пикнул!
— Как можно! — торопливо заверил его Михайла. — Только вот справится ли мальчонка?
— Тебе б молчать об этом. Тишка, как заряжать, знаешь?
— Ишо как знаю. Шомпол молотком бью.
— Вот только не шибко. Отдача при выстреле может сильной из-за того выйти. Не сдержишь рукой, выбьет пистолет.
— Ништо! — Тишка улыбнулся во весь белозубый рот. — Я с двух рук.
— Ай, да молодец Тишка! Быть тебе гусаром. Строгий ты малец.
— Как иначе, — снова хлюпнул носом; увлажнились глаза. — Мамку ссильничали. Аленку, нашу старшую, вовсе с собой угнали. Я дюже на них злой.
— Мы все на них злые. Ну, братец, седлай коняку.
А что там седлать? Накинул на хребет рогожку, взобрался. Поехали.
Кобылка, хоть и не видная, но ходкая оказалась. Трюхала себе и трюхала, стуча разбитыми копытами, помахивая хвостом в репьях и соломе, а рысак Волоха только-только за ней поспевал.
Проехали чистым местом, миновали березовый колок, побрызгали, пересекая ручей, и углубились в чернолесье. Дороги здесь не было, Тишка заученно выбирал в осиннике свободные проезды. И узко было, и нагибаться приходилось аж к конским ушам. И спотыкались лошади об древесные корни, об кротовые холмики, и шарахались от Лешего, выскакивавшего из чащи разбитым грозой деревом, обгоревшим пеньком. И ворон над всадниками кружил, хрипло каркая, оберегая свои владения.
— Да мы так ли едем? — спросил с тревогой Волох. Ведь уже смеркалось. Уже холодный месяц посверкивал над лесом.
— Так, так, барин казак, — успокоил Тишка. — Я энту дорогу, как свою избу, помню. Где лавка, где стол, где лохань поганая. Дорога знакомая.
Дорога… Да где ж он ее увидел. И тропочка не вилась меж дерев, и звериный след не казался в сохлой траве. Однако вывел верно. Остановил лошадь, дождался, когда Волох стал рядом, отвел в сторону ветки.
— Вона, она самая. Ишь прут, вот так прут нечестивые.
Через небольшую лужайку виднелась дорога на Москву. Вся занята наступающей армией. Пыли к вечеру, в сырости, меньше стало, а войско не умалилось. Так и шли бесконечной чередой — топали, скакали, пели и ругались.
— Пушек-то, пушек сколь много везут, — беспокоился и сокрушался Тишка. — Неначе Москву бомбить будут.
