Оксана Духова - Белая волчица князя Меншикова
На рассвете мая седьмого дня пушка грянула сигнальная со стены кремлевской. Вскинули гвардейцы мушкеты и палаши «на караул». Зазвучали трубы и барабаны, зазвонили колокола во всех церквях и монастырях Первопрестольной, орудия городские залпы произвели, расстреливая истекающую кровью вольную волюшку мою – пора, пора настала выйти подле Темного Императора на крыльцо Красное. Князь рассказывал мне давеча, что с места сего Темный Царь сорок два года назад ровнехонько с ужасом смотрел на беснующуюся толпу стрельцов и лес колышущихся и сверкающих бердышей. Я чувствую, Пиотрушка и ныне напряжен, едва головой не дергает судорожно. Вспомнил прежний страх? Или что-то предвидит, когда рядом, плечо в плечо, стоит со своей Судьбой?
Под нескончаемый перезвон колокольный, салюта залпы, звуки полковых оркестров я вступлю на помост деревянный, утоплю ноги в алой крови дорожки суконной. Я и сама подобна только что освежеванной охотниками умелыми волчице убитой, – на мне кровью облипло платье роскошное, пурпурное в золоте, бриллианты слезами зацепились в прическе высокой.
Успенский собор залит солнечным светом и блеском золоченых свечей, горящих в огромных серебряных паникадилах. В центре храма помост уставили с тронами, словно место мое пытошное балдахинами бархатными, золотом расшитыми, прикрыли. Мая седьмого дня начнется отпевание окончательно погибшей воли моей, и продлится оно (знаю я, ведаю!) несколько долгих лет, чтобы закончиться в такой же майский день моим побегом в глубокий ледяной поток освобождения.
Темный Царь, несмотря на праздничные одежды, все мрачнее, все чернее ликом делается, обращаясь к архиереям:
– Извольте оное ныне совершить по чину церковному.
И началось действо. Я закрываю глаза, крепко-накрепко, и несет меня на волнах древнего символа веры, из тайных тайн борейских востоком, Византией впитанного:
– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…
Отче Бора, слышишь ли ты вой тоскливый мой в каменной крепи своей? Не суждено мне было вместе с вами в камень святый уйти, не суждено мне было с Храмом Странствий сгинуть. Странницей став на земле, волчицей белой в черной Тьме рыщу, где кончится путь мой маятной, отче Единый, Бора?
–… Чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века. Аминь.
Ектения, евангелия, молитвы.
– Ты, о Россия! – слетает с иконных, свято-скорбных губ Феофана, ризой белой от Темного Царя прикрывшегося, отделившегося. – Не засвидетельствуеши ли о богом венчанной императрице твоей, что прочиим разделенные дары Семирамиды вавилонской, Тамиры скифской, Пенфесилеи амазонской, Елены, Пульхерии, Евдокии императрицы римской, все разделенные дары Екатерина в себе имеет совокупленные?…
Мне памятны сии имена, уже отпущенные, освобожденные глубоким ледяным потоком Судьбы и Тайны. Все было, все. Так не от этого ли хочется взвыть, метнуться в сторону и исчезнуть прочь волчицей дикой? Найти своих брошенных, сирых вещунов, вступить в воды Белые одиночества последнего, конечного?
– И зри вещь весьма дивную: силы помянутых добродетелей виновныя, которыя по мнению аки огнь с водою совокупитися не могут, в сей великой душе во всесладкую армонию согласуются. О, необычная!.. великая героиня… о честной сосуд!… Всю ныне Россию твою венчал еси!.. Твое, о Россия! сие благолепие, твоя красота, твой верьх позлащен солнца яснее просиял.
Солнце, что пока не сумело тьмы лучами тонкими развеять, уже давно не светит истинно. Ибо в свете страшнее начертанное на великих скрижалях странствий.
Темный Царь, словно надумав кровавостью придавить к земле меня, укрывает тело мое парчовой, подбитой горностаями мантией, что тяжелым, многопудовым грузом ложится на плечи.
Сейчас повенчают меня терновым венцом власти – короной. В бриллиантовых переливах 2564 камней драгоценных видятся мне смуты кровавые, интриги подлые, горечь и разочарования, предательства и бесконечное одиночество. Я плачу, слезы текут ручьем, отражается в них блеск драгоценный.
– Отче! Отче! Пошто меня оставил?!
Кончается церемония, скрывается Темный Император во дворце, словно бежит с поля боя баталии проигранной.
А мне суждено идти одной по дымящемуся, кровавому языку дорожки. Князь сзади, он всегда тенью следует за мной, долгие годы, долгие годы. Бросает весело в народ, всегда охочий до даров дармовых, медали золотые да серебряные. На устах улыбка задорная. Да только весело ль ему?
Задыхаюсь я под тяжкой мантией власти имперской, убийственной, когтят тело мое сотни золотых орлов двуглавых, мантию изукрасивших.
– Отче! Отче! Пошто меня оставил?! Ибо порхаю я над бездной…
Пир на весь мир. Странница чужая я на пиру том. Вот Темный Государь росиийский опаивает худенького, невзрачненького герцога Голштинского, вечного кандидата в женихи. И опаивает-то он его не в первый и не в последний раз, но в настоящую пирушку спойка производится с особою целью: Пиотрушке почему-то хочется пристрастить герцога к венгерскому и отучить от мозельвейна. Уйти, удрать, тенью бесплотной скользнуть на воздух чистый, мутью пьяной не отравленный. Подставить лицо ветру вольному, не закабаленному бармами власти земной.
И здесь суета – толпа многотысячная не ведает на площади дворцовой, куда бежать. То ли к быку жареному, набитому жареной то ж птицей, то ли к двум фонтанам винным, что бьют на высоту огромную. А как иначе? Резервуары-то с вином на колокольне Ивана Великого расположились. Счастливы те, кто пришел с кружками. Хлеба и зрелищ, властители земные, пьяной мути! Идущие на смерть приветствуют вас…
Отче, отче, пошто меня оставил?
Взметается в вечернее небо фейерверк, а в нем вензеля затейливые: «Божиею милостию, Петра велением, Екатерина Алексеевна императрица Российская».
– Красиво! – раздается за спиной моей негромкий голос, вкрадчивый. Князь. – Я подсчитал, матушка, сумма буквиц в словах сих, коль по порядковому номеру каждой буквице в алфавите брать, равна году следующему – 1725-му. Что б сие значило, а, матушка?
– Оставь, солдат, – дернула я плечом. – Пустое то считанье.
– Ты ему следующий год предначертала, Марта? – упорствовал Князь.
Развернулась резко, взглянула зло.
– Предначертываю не я. Записанное на скрижалях судьбы топором не вырубишь, солдат…
И убежала в темень ночную. Отче, отче, пошто меня оставил?!
Холодно, очень холодно. Не греют бармы царские. Тихо-то здесь как, ушло за край тишины безумное веселье. Я замерла. Словно длань, что пальцев лишена, длань бесплотная ухватить меня пытается. Темно-то как, словно взгляд в Прошлое сумрачное бросать приходится, пространство немалое преодолевать. Пространство – да, но не время.
