Михаил Рапов - Зори над Русью
Вспоминается митрополиту раннее мглистое утро в Орде, когда прислал к нему в юрту царь Чжанибек знатных мурз сказать, что открылись глаза царицы Тайдулы.
То ли сама собой пошла болезнь на убыль, то ли татарские колдуны помогли, думает митрополит Алексий, то ли бог землю Русскую пожалел — набег татарский отвел, кто знает? Но все меньше гноя становилось в глазах у царицы, увидела она свет, решила — помог он, митрополит, и милостивый ярлык дала.
Выпросил он тогда у Тайдулы Царев Посольский двор, просил для бога — Чудов монастырь строить, другого места в Кремле не нашлось, — на лице митрополита тихой тенью проходит улыбка: схитрил, выжил татар из Кремля, за Москву–реку, на Ордынку.
С той поры много лет минуло. Свирепые волки были царями ордынскими, но никто из них не тронул седин царицы Тайдулы, кроме… кроме Хидыря, коего нарекли кротким.
Очнувшись от своих дум, владыка постучал об пол посохом.
Склонясь в смиренном поклоне, на пороге появился послушник.
— Где князь Дмитрий? — спросил митрополит.
— Не ведаем, отче, все подворье в страхе. Вчера с обеда уехал Дмитрий Иванович во дворец, с той поры не бывал.
Алексий резко вздернул голову:
— А во дворце что творится?
— Тож не ведаем, владыко. Слышны оттоле шум и бубны, аки пир велий идет, токмо вкруг стража стоит и к палатам царским никого не подпускает.
Митрополит поднялся встревоженный. Подхватил упавший было посох, сказал послушнику:
— Прихвати мягкой рухляди. [98] Со мной пойдешь.
— Сороковичок собольков [99] взять? — спросил послушник.
— Одного сороковичка мало, чай, в царский дворец пойдем, аль неведомо тебе ненасытство их? Три сороковичка возьми.
Не доходя до дворца, в ближнем переулке оставил митрополит воинов и слуг своих, сам пошел к ханскому дворцу.
«Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его…» — шептал послушник, чувствуя, что ноги с каждым шагом будто свинцом наливаются, а под коленками возникает противная дрожь. В голову лезли грешные мысли: «Что проку в кротости Давидовой, от кротости иль свирепости царя Хидыря все сейчас зависит. Вон владыка идет бесстрашно, — митрополит стар, свое пожил, а мне каково в лог зверя за ним лезть!»
Послушник норовил идти, прячась за спину митрополита.
Прямо на стражу по пустой площади шел владыка, острие посоха глубоко врезалось в сухую, потрескавшуюся землю, бледное лицо его и потемневшие глаза были строги, и стража, забыв ханское повеление, не посмела закрыть ему дорогу.
У деревянного кружева резных ворот митрополит твердо посохом отстранил вставшего было ему на дороге сотника. Вошел во дворец. Давно знакомыми переходами прошел на внутренний двор, где на коврах, у каменного бассейна с цветущими египетскими лотосами пировал Хидырь–хан.
Оставаясь в тени, из–за тонкой колонны взглянул владыка на двор: царь Хидырь и князья ордынские упились, многие спали тут же, на заплеванных, мокрых от вина и кумыса коврах, посреди поваленных золотых кубков, обглоданных костей и венецианского хрусталя.
Около Хидыря, охватив колени руками, сидел князь Дмитрий.
«Не умеет сидеть по–татарски — ноги калачом, устал небось князь на пиру царском», — умилился Алексий, но, вглядевшись в осунувшееся, напряженное лицо Дмитрия, сразу помрачнел, понял, что князю пир этот труден иным.
Хидырь, наполнив кубок, протянул его Дмитрию, тот, многословно благодаря и отнекиваясь, явно тянул время, наконец, уступая уговорам, взял кубок и тут же уронил его.
Митрополит вздрогнул — беда царский кубок пролить, тревожно посмотрел на Хидыря, а тот, сощурясь, так что его маленьких глазок совсем не стало видно, не отрываясь уставился на князя; из–под редких рыжеватых ресниц, не мигая, горели две злые колючие искры.
Так и не поняв, вправду ли князь до того пьян, что и кубка удержать не в силах, Хидырь большим чеканным ковшом русской работы вновь зачерпнул вино и упрямо протянул его князю.
Дмитрий со вздохом взял.
Владыка подметил: руки князя дрожат, вино через край льется, даже слишком льется — ко рту князь поднес его самую малость. Видит ли Хидырь ухищрения князя, не разберешь — пьян царь зело, но улыбка и очи по–трезвому хмуры.
В разгаре пир царский, гремят трубы и бубны, эмиры кто во что горазд песни горланят. За таким весельем многого не расслышал митрополит, понял только — Хидырь выспрашивал у князя сокровенное, а Митя, борясь с хмелем, порой встряхивая головой, порой с силой жмурясь, чтобы преодолеть кружение, и чувствуя, что с каждой новой чарой хмелеет все более, старался лишнего слова не сказать.
Алексий вышел из тени. Увидев его, Митя вскочил, пошатнулся и, не разбирая дороги, пошел к нему прямо по ковру, спотыкаясь об утварь и спящих эмиров.
Хидырь гневно окликнул его, князь не оглянулся. Хидырь повторил угрозу, приподнялся, пытаясь пойти следом — ноги отказали; хан ткнулся в подушки, схватил все тот же тяжелый кубок, хотел бросить им в князя, но вместо того неловко перекатился на бок и у самого лица увидал голубой цветок лотоса. Швырнув кубок в водоем, Хидырь, ломая стебель, потянул цветок к себе, вдохнул аромат лотоса, почувствовал свежесть росы, упавшей ему на лицо, и слепая радость от сознания, что он, убивший Науруз–хана, он ныне сам хан Улуса Джучи, что ныне он может лежать на ковре, здесь, во дворце сарайском, пировать и нюхать заморские цветы — дары далекого Нила, — эта пьяная радость хмельнее вина затуманила голову хана, заставив его забыть о князе Московском, о митрополите, о кознях эмиров, обо всем.
А Митя шептал:
— Отче, спаси! Сил моих больше нет, хмель с непривычки забирает, а царю любо, ждет, поганец, когда я язык развяжу.
— Где, князь, бояре твои? — тревожно и строго спросил митрополит.
— Бояре?
Митя устало провел рукой по глазам:
— Где бояре — не ведаю.
Дремавший поблизости на ковре сын царев Темир–ходжа поднялся, сказал отнюдь не сонным голосом:
— Отец мой велел бояр связать и запереть в башню, чтобы князю пировать не мешали. Не тревожьтесь, худа им не будет.
Князь изумленно взглянул на него: чудеса, все пьяны — царевич трезв.
А Темир–ходжа, потеряв на миг личину смирения, спесиво следил, как перед ним гнул спину владыка всея Руси, как на сухое, строгое лицо митрополита наползает странная для него заискивающая улыбка.
Алексий шептал:
— Спасибо на ласковом слове, царевич, иного не ждал от тебя, о твоем благочестии мы наслышаны. Помоги, царевич, освободить бояр.
