Артуро Перес-Реверте - Мыс Трафальгар
Некоторые из дежурящих по штирборту сбились в кучки и вглядываются в завесу тумана; один, взобравшись на консоль и цепляясь за ванты, буквально повис над бортом, и Келеннек вполголоса приказывает второму боцману, по прозвищу Череп, убрать оттуда этого чокнутого, пока не свалился в воду. И, продолжая путь, слышит, как тот напустился на матроса: кретин, идиот – ну, в общем, всякие такие слова, которые французы произносят в нос, сильно округляя губы. Не то что грубияны-испанцы – эти чихвостят своих парней на чем свет стоит, не щадя ни матерей, ни бабушек, катись отсюда, ублюдок, а не то я оторву тебе яйца и сделаю себе брелок для ключей. Ни больше ни меньше. Наконец Келеннек добирается до носа корабля, где верхом на бушприте, крепко обхватив его руками, сидит впередсмотрящий.
– Я вроде бы что-то видел, мои капитэн.
– Что-то?.. Какое такое «что-то»?
– Же-не-се-па[14].
Келеннек облокачивается на планшир и впивается глазами в сплошную серую массу, сквозь которую движется нос «Энсертена». Ровным счетом ничего. Ни силуэта, ни звука, если не считать плеска воды, рассекаемой форштевнем у него под ногами. Почти прямо по курсу, румбах в четырех левее, туман вроде бы немного рассеялся. Бриз свежеет, и парусина кливеров провисает меньше. «Энсертен» идет бейдевинд правым галсом, ветер ловят кливер, бом-кливер и огромная бизань; марсель на единственной мачте тендера зарифлен, но так, чтобы его можно было легко поставить, если понадобится удирать во все лопатки. Келеннек, ковыряя в носу, поднимает глаза на «воронье гнездо» – марсовую площадку; едва различимая во мгле, она покачивается в шестидесяти футах[15] над головой. Он не решается окликнуть другого наблюдателя, сидящего там, наверху, – ведь всем понятно, что таится в этом плотном тумане, – и посылает на ванты гардемарина Галопена, ему только четырнадцать, и он лазает как обезьянка. Мгновение спустя Галопен соскальзывает вниз – так быстрее – по мачтовому штагу и сообщает, что сверху видно меньше, чем в заду у покойника. Именно так он и выражается: в заду у покойника. Le cul de un palme. Даже для послереволюционного – еще полчаса назад императорского – военного флота это чересчур вольное выражение. В другое время Келеннек сурово отчитал бы Галопена, кескесеса, мои анфан-де-ла-патри[16], вы чересчур распустили язык, и рано или поздно это создаст вам проблемы, если, конечно, доживете; но сегодня, на рассвете этого утра, его голова занята другим. Где-то между «Энсертеном» и сушей плавает объединенная франко-испанская эскадра: тридцать три линейных корабля, пять фрегатов и две бригантины, плавает и ждет возвращения тендера с результатами разведки, а насчет задницы покойника – сравнение вполне подходящее. На ум Келеннеку вновь приходит, тревожа его, недавняя мысль. А вдруг он, сам того не зная, находится прямо посреди английской эскадры?
– Сукины дети, – сквозь зубы повторяет он.
– Но мы-то в этом не виноваты, несла[17], мон капитэн? – отзывается впередсмотрящий, полагая, что это приглашение поучаствовать в разговоре. – Ведь в этом чертовом тумане не видно autentique merde[18].
– Не те э парле а туа[19], Бержуан. Занимайся своим делом.
Впередсмотрящий умолкает и лишь тихонько ворчит себе под нос. Келеннеку не нужны разные там морские уставы, чтобы разбираться со своими людьми, поэтому он не мешает парню. А бриз-то все больше набирает силу, с облегчением отмечает он про себя. Он не суеверен, однако все же принимается тихонько насвистывать, зазывая ветер. Фью, фью, фью. Впередсмотрящий искоса на него поглядывает, но Келеннеку плевать. Куда смешнее было бы, начни он скрести ногтями мачту, как в подобных случаях делают англичане, или молиться и креститься, как испанцы – уж эти-то даже паруса не зарифят без того, чтобы не приплести господа бога и не помолиться всем святым вместе и каждому по отдельности. Так что он посвистит еще немножко – фью, фью. Ровно столько, чтобы ветру хватило силы хоть как-то разогнать эту серую мерзость и надуть паруса. Чтобы он, Келеннек, смог выполнить данное ему поручение и свой долг перед la Patrie[20] – как следует рассмотреть, что там, впереди. Потому что уже пора бы.
– Ветер крепчает, мон капитэн.
Это правда. Вест уже отчетливо потягивает, мало-помалу раздирая в клочья туман перед носом «Энсертена». Паруса, наполняясь ветром, рвут кренгельсы, крепящие их к леерам; шкоты натягиваются, и движение тендера становится все более уверенным и ощутимым.
– Там келькешоз даван[21], – настаивает впередсмотрящий.
Келеннек, сошурясь, буравит зрачками туман, прислушиваясь. Время от времени он краем глаза посматривает на матроса, который по-прежнему невозмутимо вглядывается в серую завесу. Не зря здесь именно Бержуан. Из всей команды «Энсертена» у него самый зоркий глаз, а еще особое чутье на такие вещи – что-то вроде шестого чувства. Как-то раз, на обратном пути из Канады, в сотне миль от мыса Фарвель, он углядел в тумане айсберг на расстоянии всего двух кабельтовых[22]. «Айсберг!» – крикнул он (из этого негодяя лишнего слова крючком не вытянешь), и сердце у всех замерло, и не дышали они, пока рулевой, навалившись на штурвал, отворачивал тендер от этого белого чудовища, едва не царапая его днищем. Бержуан нюхом учуял лед. Хорошо бы он вот так же учуял сегодня англичан, думает Келеннек.
– Вуаля[23], – произносит впередсмотрящий.
Пусть у меня все отсохнет, думает Келеннек, если этот парень неправ. Набирающий силу бриз сносит туман, и в разрывах серой завесы начинают мерцать золотистые огоньки, очерчиваются тени. Над морем очень низко висит обширная туча, сверху она освещена, снизу совсем темная; и по мере того как тендер продвигается вперед, забирая вправо, чтобы выйти на ветер, а в тумане образуется все больше просветов, белесая часть тучи распадается на десятки трапеций и квадратов – какой больше, какой меньше, – подсвеченные сзади солнцем, невидимым по эту сторону тумана. «Энсертен» проходит еще немного, бриз становится настоящим ветром, и странная туча прямо на глазах у Келеннека рассыпается уже не на десятки, а на сотни трапеций и треугольников – и это не что иное, как паруса. Сверху, из «вороньего гнезда», доносится тревожный крик марсового – как раз в тот момент, когда Бержуан застывает, как и его командир, не в силах произнести ни слова, глядя, как нижняя, темная часть тучи тоже распадается на бесчисленные корпуса с черными, желтыми и белыми полосами: это огромная эскадра двух– и трехпалубных линейных кораблей, идущих под всеми парусами курсом зюйд-зюйд-вест в окружении фрегатов, охраняющих, словно овчарки, свое грозное стадо.
