Пьер Бенуа - Кенигсмарк
Мы идём вдоль заграждения. На одинаковом расстоянии один от другого, из немецких окопов показываются и тотчас же исчезает белесовато-голубые огоньки.
— Кто идёт?
— Массена.
— Мелен.
— Офицер 24 — ой роты идет для связи с 23 — й. У вас ничего нового?
— Ничего, лейтенант, если не считать того, что мы имели стычку с немецким патрулем. Вы, конечно, слышали только что выстрелы? Мы убили одного немца.
Действительно, на траве валяется мёртвое тело. Я наклоняюсь к нему и на эполете читаю: № 182.
— А где его бумаги?
— У капитана.
— Хорошо. Наш малый пост справа находится в ста метрах отсюда, в рощице. Через каждые два часа проходит патруль. Без фокусов, не так ли?
— Слушаю, лейтенант.
— Прощайте.
Возвратившись, я нахожу в моём окопе Виньерта. Он курит папиросу.
Я спрашиваю:
— Что нового?
— Ничего. По крайней мере, на сегодняшнюю ночь. У 22 — й роты, может быть, завяжется дело. Впереди этой роты лес образует выступ; у нас есть солидные основания предполагать, что неприятель роет там подкоп. Так вот, 22 — я рота отправится туда, проверит наши сведения и, если удастся, разрушит их работу. В шесть часов утра выступит один взвод, остальные пойдут в качестве прикрытия. Как только раздадутся взрывы, 23 — я рота откроет огонь по окопам напротив, чтобы приковать публику к месту. Что касается нас, мы не должны трогаться, разве только положение вещей резко ухудшится. Во всяком случае, 23 — я выходит на контратаку раньше нас, словом, спокойная ночь. А у вас ничего нового?
— Рота размещена, — ответил я. — Справа у меня связь установлена: там тоже ничего важного не случилось, если не считать стычки с немецким патрулём; одного немца они убили.
— А, знаю! Пехотинец, стрелок.
— Да, пехотинец. Прусская пехота, 182 — го полка.
— Любопытно, — сказал Виньерт, — откуда они, собственно, наши соседи напротив.
С этими словами он вынул из кармана маленький справочник Лавозелля.
— 160 — й… Познань — 180 — й, Альтона — 182, Липпе — 182, Лаутенбург… Лаутенбург…
— Что же дальше?
Он повторил:
— Лаутенбург.
Несколько изумлённый тоном его голоса, я спросил:
— Вам знакомо это — Лаутенбург?
— Да, — ответил он многозначительно. — А вы уверены в номере?
— Конечно, — сказал я с лёгкой досадой. — Да не всё ли равно, Лаутенбург или не Лаутенбург?
— Разумеется! — пробормотал он. — Конечно, всё равно.
Я смотрел на него. И мне тем легче было наблюдать за ним, что он, погружённый в свои мысли, не обращал на меня никакого внимания.
— В чём дело, Виньерт? Вам словно не по себе. Какое-нибудь неприятное известие?
Но он уже пришёл в себя и, пожимая плечами, ответил:
— Друг мой! Неприятное известие? От кого, скажите на милость? Ведь я один-одинёшенек на свете. Вы хорошо это знаете.
— Так или иначе, но вы весь вечер нервничаете. Мне хотелось бы, чтобы вы остались у меня в окопе. Ваш пост командира вы можете установить, где угодно.
— Да, вы правы, — прервал он меня, — я в самом деле немного нервничаю… Который час?
— Семь.
— Знаете что, сыграем в карты.
Это предложение было так неожиданно с его стороны, что два солдата, устроившиеся в окопе вместе со мною, в изумлении подняли головы: Виньерт ли это? Никто в роте никогда не видел в руках у Виньерта карт.
— Послушайте, Дамстоа и Энрике, нет ли у кого-нибудь из вас карт?
Чтобы у них да не было карт!
— Во что вы играете?
— В экарте, лейтенант.
— Ладно, давайте в экарте.
В какой-нибудь час Виньерт здорово проигрался. Оба солдата были очень смущены и не знали, чему больше удивляться: чести, которую им оказал лейтенант, или сумме — что-то около десяти франков, — которую они у него выиграли.
Я всё с большим и большим беспокойством смотрел на Виньерта. Он нервно бросил карты.
— Глупая игра! Уже восемь часов: я пойду посмотреть первую смену.
— И я пойду с вами.
Я никогда не забуду этой ночи. Небо мало-помалу очистилось от облачного руна. Луна, почти полная, блестела в холодной синеве. При свете её, в промежутках между тёмными группами деревьев, песок и окопы тянулись длинной белой лентой.
Было так светло, что ракет не пускали: в них не было надобности.
Царило полное безмолвие. Временами, с визгливым жужжанием, пролетала шальная пуля, а затем далеко в долине слышался ружейный выстрел.
Мы тихо обменивались словом-другим с часовыми. Одни из них плашмя лежали в воронках, вырытых снарядами, другие за кустами. Рота развернулась на большом протяжении, не менее пятисот метров, и обход занял у нас добрый час.
В конце линии Виньерт попросил меня указать ему последний пост 23 — й роты.
Мы отправились туда. Четверо солдат закапывали тело недавно убитого немца. Виньерт жестом отстранил их, склонился над могилой и начал разрывать песок, которым они засыпали труп.
— Да, — пробормотал он, — 182 — го. Это так.
Затем дрожащим голосом он произнёс:
— Вернёмся. Мне холодно.
Дамстоа и Энрике спали в землянке. Было тихо; слышно было лишь ровное дыхание людей, да порою раздавался тихий писк полевой мышки, привлечённой запахом соломы, в которой ещё сохранились колосья. Виньерт лежал рядом со мной, и хотя в темноте его не было видно, я чувствовал, что он ещё не спит.
Сквозь отверстие в двери видно было синее небо, на котором, словно слезинка, ярко блестела серебряная звезда.
Прошёл час или около этого. Виньерт лежал неподвижно. Видно, таинственный товарищ, посланный мне войной, наконец, уснул. Что так смутило его в этот вечер? Какое воспоминание осмелилось отвлечь его мысль от мелочей военного хозяйства? Ведь он так плотно приковал все свои мысли к этим мелочам, как будто с определённым умыслом — не дать им уноситься в запретные миры.
Вдруг я услышал глубокий вздох, и Виньерт схватил мою руку.
— Что с вами, друг мой?
В ответ на моё восклицание он ещё судорожнее сжал мою руку.
Я решил сжечь свои корабли.
— Друг мой, — сказал я, — дорогой друг, вы видите сами, как я беспокоюсь за вас, я вижу, как вы страдаете весь этот вечер. В чём дело? Если бы мы были с вами в другом месте, например, в Париже, я бы не позволил себе такой нескромности. При других обстоятельствах такая откровенность была бы, пожалуй, смешной, но здесь она священна. Завтра, Виньерт, быть может, мы будем уже в бою и четыре солдата выроют и нам яму в том же песке, где теперь вечным сном покоится тот немец. Неужели вы так-таки ничего мне не скажете?
Я почувствовал, как дрогнула и ослабела его рука.
— Долго нужно было бы рассказывать, мой бедный друг. И поймёте ли вы меня? Не сочтёте ли вы меня сумасшедшим?
