Александр Кердан - Крест командора
Пичуга, словно играя с ним, на миг прекратила пение и перепорхнула на соседний куст. Откуда снова донеслось: «чвик-чуик». Витус подкрался к ней поближе и уже готов был схватить её, когда неожиданно свалился в яму, скрытую ветками и листвой. Яма была достаточно глубокой, но он не ушибся, хотя и перепугался изрядно.
Попытался тут же выкарабкаться наверх, ухватившись за сухие корни, торчащие из стены, но это ему не удалось. Ноги его скользили, а тонкие корни обламывались. Он сделал ещё одну попытку. И снова неудачную.
В очередной раз скатившись вниз, Витус огляделся и остолбенел.
Справа, привалившись спиной к склону ямы, лежал скелет, прикрытый остатками истлевшей одежды. Кисти его рук лежали на груди и были стянуты сгнившей веревкой.
Витус, не отрываясь, смотрел в пустые глазницы желтого черепа. Смотрел так, словно это был сам дьявол, в логово которого его хотел затащить Долговязый Педер с дружками. Витусу показалось, что ещё чуть-чуть и скелет набросится на него, утащит за собой в преисподнюю. Но ничего подобного не случилось.
«Чуик-чвик», – снова раздалось над его головой. Он наконец оторвал взгляд от страшной находки и увидел знакомую птичку, сидящую на сухой веточке на краю ямы. «Это все из-за тебя!» – подумал он. А птичка тем временем куда-то упорхнула. Но, наверное, она и впрямь была чудесной. Витус вдруг понял, что больше не боится.
Он снова посмотрел на останки. На запястьях заметил чёрные бусины и крест. «Это же чётки. Такие носят католики». Пробст рассказывал ему, что чётки нужны им, чтобы не забывать порядок молитв. «Однако истинно верующим, – любил повторять он, – такое напоминание ни к чему».
Конечно, пробст – прав, но сейчас Витус не мог вспомнить ни одной подходящей молитвы: ни «Paster noster», ни «Ave», ни «Credo»[6]. Не зная зачем, он потянул четки к себе, при этом нить, связывающая их, распалась и бусины раскатились по листве, а чёрный кипарисовый крест остался у него.
Он сунул его в карман, потом неожиданно легко, будто его подтолкнули в спину, выбрался из ямы и зашагал в сторону города. Как нашел дорогу в незнакомом лесу, он себе объяснить не мог. Словно кто-то подсказывал ему правильное направление, как будто он стал совсем другим человеком.
Его нарядный камзол и штаны из тонкого голландского сукна были в грязи, пряжка одного из дорогих башмаков потерялась. Но вопрос, который еще нынче утром взволновал бы его: «Как он покажется дома в испорченном праздничном наряде?» – сейчас совсем не тревожил. Он решил, что сегодня скажет отцу о своем желании быть священником, а капитаном пусть будет Свен. Ему это больше по душе, чем конторка в магазине. Витус был уверен, что отец обязательно поймёт и одобрит такой выбор.
В отцовском доме его удивила непривычная тишина. Не встретив никого в прихожей, он прошёл в комнату, служившую столовой, и увидел всех родных сидящими за столом: бабушку, братьев и даже сестру Иоганну. Среди собравшихся не было только отца. Его место во главе стола сейчас почему-то занимал Йёрген, самый старший из братьев.
Все родственники как-то разом повернулись к Витусу и посмотрели на него с таким выражением, точно это вовсе был не Витус, а кто-то незнакомый, чужой. «Они, должно быть, ужасаются моему виду…» – мгновенно покраснев, подумал он и хотел что-нибудь сказать в своё оправдание, но не успел.
– Отец умер, – тихо проговорил Свен. Подбородок у него при этом мелко задрожал, и брат из заносчивого, самоуверенного юноши превратился в такого же растерянного мальчишку, как сам Витус.
Смысл его слов не сразу дошёл до него. «Нет, этого не может быть…» – сильный, суровый отец казался ему вечным, как небо, как море, как холмы Хорсенса.
– Так решил Господь, сердце твоего отца не выдержало… – бабушка Мартина всхлипнула, приложила платок к глазам и повторила своё обычное «мой бедный Витус». Но сегодня она сказала это так, что стало понятно: бедными, осиротелыми с уходом Ионансена стали все они, вся семья.
Бабушка встала из-за стола, подошла к нему и обняла за плечи. Витус почувствовал, что сейчас она нуждается в его защите и помощи. Он полез в карман за платком, чтобы вытереть её слезы. Вместе с платком вытащил крест.
– Что это? Где взял? – бабушка перестала всхлипывать.
– В лесу нашёл…
– Зачем, Витус? Я говорила тебе – нельзя подбирать чужое! Тем более – крест! Ты же чужую судьбу на себя возложил!
В голосе бабушки звучала неподдельная тревога.
У Витуса перед глазами возник скелет, сидящий в лесной яме: «Неужели и я умру так?..»
– Выбрось немедленно! – поддержал бабушку Йунас. – А то и на нас еще большую беду навлечешь…
Витус недоуменно посмотрел на родных, захлопал ресницами и, вырвавшись из бабушкиных рук, выбежал из дома.
Как одержимый, побежал он на взморье, туда, где крутой берег был изрезан волнами прибоя. Хотел поскорее зашвырнуть крест подальше, так, чтобы никто больше не нашёл его. «Ах, если бы это воскресило отца!»
Запыхавшись, он остановился на краю обрыва и замахнулся, чтобы бросить крест в волны, избавиться от страшной чужой судьбы, но не смог.
Он сел на выщербленный ветрами и прибоем меловой камень и заплакал безудержно, навзрыд.
Соленый ветер дул со стороны моря, размазывал слезы на щеках. Витусу показалось, будто море плачет вместе с ним. Море, которое он так не любил, которого так боялся.
«Отец хотел, чтобы я стал капитаном», – неожиданно вспомнил он и, еще раз посмотрев на кипарисовый крестик на ладони, погладил его и решительно положил в нагрудный карман.
Часть первая
ОБРЕТЕНИЕ АНИАНА
Глава первая
Весна 1732 года выдалась ранняя. Ещё не отгуляли Масленицу, а в Санкт-Петербурге уже сошёл снег. Обнажились кучи мусора и нечистот, от которых свободны были разве что мощенная дубовыми плашками Большая першпективная дорога, протянувшаяся от Адмиралтейства к разрастающейся Александро-Невской лавре, да центральная часть Васильевского острова, где рядом с бывшим дворцом опального Меншикова возводились кунсткамера и здание заново учрежденного Сената. Запахи городских помоек уносил прочь свежий ветер с Балтики. По обыкновению где-то к полудню он умудрялся разогнать серые тучи над городом, наново по высочайшему указу ставшим столицей империи. Однако к вечеру упрямые хмари опять нависали над Невой, и улицы Северной Пальмиры погружались во мрак. Его не смогли одолеть даже шестьсот масляных фонарей, зажигаемых ежевечерне.
В один из таких сырых и беспросветных вечеров, когда Санкт-Петербург был скорее похож на столицу Нового Альбиона, нежели на парадиз Российского государства, по плашкоутному мосту, перекинутому через Неву рядом с церковью Исаакия Далматского, прогрохотала черная карета, окна которой были плотно закрыты непроницаемыми темными занавесками. Сидящий на козлах возница в черной треуголке и длинном черном плаще безжалостно нахлестывал пару лошадей и то и дело оборачивался назад, словно за ним гнались.
