Ольга Елисеева - Без права на награду
– Простите меня, – протянул он наконец. – Не мое дело. Но если горничную на Рождество не пустили домой, она прыг из окошка и в родную деревню к батюшке. Что касается понесла, – генерал подошел к трупу, который квартальный уже уложил на дрожки. Откинул овчину, мокрую рубашку – тело еще хранило остатки тепла – и с силой провел большим пальцем по уже прихваченному льдом соску несчастной. Вокруг немедленно образовался розоватый ореол, который стал гаснуть на морозе. – Девица. Что вам подтвердит и хирург при вскрытии.
Квартальный кивнул. Мол, да, точно, девка.
– А теперь скажите мне, господа, зачем сия Орыся, – Александр Христофорович запахнул обратно овчину, – вздумала кидаться в прорубь на праздник? У всех на глазах? В людном месте?
– Я б еще понял в Пост, – пробасил квартальный. – С недокорму всякое в голову лезет. Опять же беси. Искушают, значит.
На него посмотрели сердито, и он заткнулся: нечего встревать в разговор вышестоящих.
Между тем вопрос остался без ответа.
– Могу предположить только, – вздохнул генерал, – что госпожу Дунину хотели ославить. Перед всем городом. А вы своим очевидным желанием замять дело только подлили масла в огонь: де есть люди, которым все дозволено.
В этот момент к нему с горки сбежала старшая из девочек госпожи Бибиковой – Катя. Ее явно послали от саней и ждали обратно.
– Бабушка велела передать, что ждет вас на Крещение. В Старых Водолагах. Будет большой съезд.
«Если бы ты мне сказала, что твоя мама меня ждет…»
Катя сдернула рукавички и поманила его пальцем. Александр Христофорович нагнулся.
– Ты нас еще покатаешь? Там горки у-у-х!
И, состроив лукавую рожицу, побежала назад, точно отказ не подразумевался.
Авентюра[5] первая. КурьерыКаждый верстовой столб, приближавший нас к столице, печалил нас и солдат. Удрученные скорбью, мы предавали наши губернии и их великодушное население неприятельскому разорению.
А.Х. Бенкендорф. «Записки»Июнь 1812 года. Западные губернии.
Все вспоминали морозы и даже винили их в гибели французской армии. Как если бы та шла по безлюдной земле!
Шурка отличился: запомнил жару. Адскую. Не перемежавшуюся даже ливнями. Говорили, неприятель в день теряет человек по шестьсот только на марше. Ветераны утешали молодых, де в Египте было жарче… Слабое ободрение!
Один пленный капитан, вестфалец по происхождению, попался казачьему разъезду очень странным образом: сидел на пригорке, в окружении спящих вповалку пехотинцев и слабо подскакивал, пытаясь призвать их к порядку.
– Marshiren, – повторял он. – Marshiren!
И сам командир, и его люди были мертвецки пьяны. Оказалось, они напали на брошенный провиантский склад. Увидели бочки с водкой. Решили применить ее для поддержания сил в походе, как поступали французы с вином. А не перед боем, как делали русские. Пехотинцев развезло. Сначала они побросали ранцы, потом улеглись и сами. Солнце припекало…
Пленных можно было переколоть, что казаки проделывали без душевных мук. Но уж больно смешными казались враги. Их повязали и отправили в штаб. К счастью, для бедолаг. В конце концов спасались именно первые партии, которых допрашивали и высылали в тыл. Позже о караванах мародеров и шаромыжников заботились иначе…
А пока испуг был слишком велик. В границы вползала пятисоттысячная армия, и еще никто не знал, что численность станет ее ахиллесовой пятой. Пока… оглядывались на себя и всюду находили некомплект. Ужасались, как нас мало[6]. Двести тысяч? Откуда? Полторы сотни бы набралось!
Помахайся плетью с обухом.
Войска уходили все дальше на восток. В поисках вымышленной позиции. Удобной для решающего боя. Ее не было и быть не могло. Страна-то равнинная. Многие уже поговаривали, что европейской военной наукой их только травили: нет у нас ни гор, ни настоящих холмов с оврагами, одни ополья в перелесках. Где драться будем?
Но начальство, по-видимому, драться не собиралось. Бравый план Багратиона, о котором ненароком знала вся армия – выдвинуться в Польшу и напасть первыми, помешав развертыванию противника – малой кровью на чужой территории – был пущен коту под хвост. Удивительным образом о нем же знали и французы. И действовали на первых порах сообразно с «русским наступлением».
А русские бежали.
Что не укладывалось в голове. И прежде чем уложилось, обе армии откатились до Смоленска. Успели. Не позволив Бонапарту вклиниться между ними.
С первой минуты Бенкендорф ездил курьером. Мотался, как маятник, между двумя армиями, шедшими в расходящихся направлениях. Служил глазами и ушами. Пока государь пребывал со штабом, его флигель-адъютантов гоняли вместе с остальными. Отказаться не было ни причин, ни даже помыслов.
Шурке везло. Он всегда проскакивал. Это дивное счастье могло бы войти в поговорку, если бы контингент вестовых за убылью не менялся почти ежедневно.
Угнетала неизвестность. Багратион топтался в Слониме, не зная, куда двинуть войска: на Бонапарта или от него. Что будет делать Главная армия? А по сему сразу несколько адъютантов поскакали разными дорогами. Бенкендорфу выпала через Сморгонь и Новогрудок.
Он сделал ходку в 250 верст. И влетел в город на вспененном коне, мокрый, как мышь, не только от скачки, но и от страха. Сморгоньский лес горел. Через него, напирая друг на друга, двигались фуры с боеприпасами. Не иначе ангел-хранитель пронес на крыльях.
У штабной избы праздно толпились адъютанты командующего. Шурка хотел сообщить им что-нибудь обидное. Но понял, что надсадил голос. Из легких с болью вырывался один хрип. Кто-то из старых офицеров, поняв, что с курьером, вынес ему воды.
– Пакеты есть?
Бенкендорф замотал головой. Все приказания устно.
– Значит, пей, – наставительно проговорил штабной и повел Бенкендорфа в сени.
Его сразу впустили к командующему. Встреча не была приятной, памятуя об отношениях на Дунае[7]. Но князь зла не держал. Он нервничал и метался по избе. Язвил. И принял курьера как манну небесную. Подхватил под белы руки. Уронил на лавку, разрешил сидеть.
– Что? Что? Где?
Александр Христофорович перевел дыхание. Ему положено было рапортовать. Но он выплевывал из себя с гарью обрывки сведений:
– Государь приказал двигаться к Дрисскому лагерю[8].
Цепь неразборчивых ругательств. Часть не по-русски.
– Его Величество отправил к Бонапарту генерала Балашова. Но корсиканец сказал, что ему дали дойти до Вильны. Где он и останется, потому что прекрасно себя чувствует в наших границах.
– А зачем, зачем, зачем было отправлять Балашова? – взвился Багратион, как если бы курьер нес ответственность за нерешительность императора.
– Думаю, что Его Величество, следуя своему принципу умеренности и скромности, не хотел дать подданным повод хоть в чем-то его упрекнуть…
Командующий посмотрел на флигель-адъютанта с жалостью: вы сами-то поняли, что сказали? И тот замолчал.
– Ладно. Не мое дело судить государей. Тем более не ваше, – отрезал князь Петр. – Как вы проехали?
Бенкендорф изъяснил. Кустистые брови командующего поползли вверх. Новогрудок был уже занят.
– Я по самой кромоче, а там через лес.
Лес, как известно, горел.
– Милый ты мой! – Багратион обнял флигель-адъютанта. – На карте начертить означенный государем маршрут сможешь?
Бенкендорф чертил с тринадцати лет. Император Павел Петрович очень уважал фортификацию.
Когда вся вложенная полковнику в голову информация, излилась на лист, Шурка не без робости осведомился:
– Кроме меня было послано еще четыре курьера. Они добрались?
Багратион стал красным, точно сам проглотил вестовых.
– Вы один.
То была минута прозрения. Для обоих.
Князь помялся, соображая, стоит ли собеседник человеческого обхождения. Но обстоятельства были чрезвычайными.
– Вы не держите на меня зла. За то. За Дунай. За старое.
Чего уж там. Завтра все помрем. Курьер кивнул и поклонился. Не отдал четь, не щелкнул каблуками, а именно поклонился. Нужно же было как-то выделить эту часть разговора. Отвечать же гласно на такие слова он не смел. Не по чину.
– Можете оставить лошадь здесь, – распорядился командующий, когда курьер уже уходил. – Пусть отдохнет. На конюшне вам дадут лучшую.
Шурка был бы рад часа полтора отлежаться где-нибудь в тенечке. Но следовало немедленно возвращаться. Со скрежетом зубовным хозяин отдал жеребца Луи в руки конюхов, говоря себе: скотина – не человек, двойной маршрут не осилит.
А сам на одном кураже взметнулся в седло. И поехал – на честном же слове. Ему пришлось сделать большой крюк, поскольку вражеские партии, ведомые поляками, уже шли к Сморгани. А на Минск маршевым шагом двигались французы.
Он опять проскочил. Храни Бог казаков, научивших его и есть, и спать, и справлять нужду в седле. Лошадь действительно попалась двужильная. Уезжая, Шурка не спросил, как ее зовут, и в дороге пристрастился кликать Бонапартом – чтобы не жалеть. Уже прискакав в Видзы, где очутилась главная квартира, осознал – кобыла, при чем жерёбая. Как он, кавалерист, несколько часов проведя в седле, мог этого не понять? Чем была занята его голова?
