Татьяна Беспалова - Мосты в бессмертие
– Не надо! – взгляд летчика сделался твердым. – По нынешней панике в Москве, наверное, все можно, но ты не доставай из кармана… Что у тебя там?
– Браунинг, трофейный, – неожиданно для себя признался Костя и зачем-то показал летчику пустую ладонь.
Летчик смотрел на него, подняв обе раскрытые ладони, но на дне его глаз таилась угроза.
– Так ты отпускаешь меня, капитан? – угрюмо спросил Костя.
Ему ответил голос Дрища из-за распахнутой двери подвала:
– Эй, Длинный! Шаркай сюда! Прими товар! Ить тяжело мне.
– Меня зовут Иван Фролов, – сказал офицер. – Простое имя, запомнишь. Если надумаешь, до десятого ноября приходи на Донскую улицу. Институт глухонемых знаешь?
Костя рассеянно кивнул:
– Там теперь призывной пункт.
– Как придешь, подойди к майору Шаранову, попросись ко мне в команду.
Капитан быстро развернулся и зашагал прочь по улице.
– Бери тушенку, Длинный! – тяжело нагруженный Дрищ лез из подвала. Добротное пальто висело на нем, подобно больничному халату, французская папироска во рту испускала отечественное, дешевое зловоние. Растоптанные лаковые ботинки, шляпа хорошего фетра выглядели на нем нелепо, словно дорогая упряжь на полуживом мерине. Костя предпочитал держаться подальше от Дрища, справедливо полагая, что пребывание того на свободе уже сильно затянулось.
– Чего застыл, комсомолец? Там еще сигареты американские, пару бы ходок сделать!
Над их головами заныла гнусаво сирена воздушной тревоги, и тут же в отдалении прогрохотали первые взрывы.
Костя кинулся в подвал, за его спиной топотал Дрищ.
Внизу Мотылек не терял времени даром. Мертвецов и след простыл, лишь из-под нижней полки стеллажа торчала ступня в армейском кирзовом сапоге.
– Эй, пыжик! – Дрищ пихнул Мотылька мыском подкованного сапога. – Поторопись! Допрыгаем до барыги, пока фашист на головы совдепов бомбы мечет.
– Сам ты совдеп! – огрызнулся Мотылек, сдергивая с крюка новые, пахнущие влажной шерстью валенки. Черно-серые, скрепленные продетой сквозь голенище бечевкой, они висели над полками с бакалейным товаром, словно настенное украшение.
– На что тебе обувка? Жратва ныне в цене! Жратва! Через неделю в Москву войдет немец, и тогда мы с тобой, плюгавый, сбагрим спички и керосин в обмен на твердую валюту! Дойчмарки это тебе не червонцы отца народов! – кудахтал Дрищ, кривобоко переваливаясь к выходу со склада. – Давай! Шевели крылышками, Мотылек! – Дрищ не умолкал. – Пахомыч уж заждался и, слышь-ка, бомбят за рекой Тверскую! Самое время сваливать!
Костя шумно вздохнул. Он уже перекинул через плечо наполненный добычей мешок.
– Что стонешь, Константин? – хмыкнул Дрищ. – Зубы болят?
– Одуряюще скучный гон, – буркнул в ответ Костя.
– Я те говорил, Дрищ. А малый-то непросто скроен. Не только ноги у него длиннаи! – заржал Мотылек. – Давай, давай! Двигай на выход, баклан! Сейчас янычары нагрянут!
А Костя уже поднимался по лестнице. На верхней ступеньке лестницы топтались пыльные, воняющие дегтем копыта Пахомыча.
– Жив, Пахомыч? – мимоходом, протискиваясь мимо него по узкой лестнице спросил Костя.
– Дак он вернулся, – Пахомыч сплюнул. – Я думал – хана, прирежет. А он только веревки перепилил – и ходу. Справедливый фраер.
– Освободил тебя?
– Да…
– Как же ты, старик, дал себя и повязать, и развязать?
Пахомыч широко улыбался, показывая Косте ряд блестящих железных зубов. Он крутил на пальце латунное колечко, звенел нанизанными на него разномастными ключами.
– А я ему твою молодую душу на откуп пообещал. Он хвалил тебя и приветы передавал… Понравилось ему, как ты дерешься… – Пахомыч принял мешок, бросил его в обшарпанный кузов полуторки.
Дрищ и Мотылек выволакивали из подвала мешки с обмундированием и короба с провиантом.
– А что со жмуриками станем делать? – спросил Пахомыч.
– Может, немчиков попросту щебенкой закидать? – предложил Дрищ. – Свои ж и похоронят потом…
Но Пахомыч вместе с Мотыльком уж покидали тела в кузов полуторки. Пахомыч еще несколько минут копошился в кузове, закрывая поклажу брезентом.
– В Москву-реку мертвяков кинем. Подумают, будто с Усово принесло, если выловят. Немцы уж в Усово, в Усово… – приговаривал старик, накручивая вороток.
Костя закурил. Прислушивался, смотрел, щурясь от папиросного дыма. Наконец двигатель полуторки завелся, зарычал, исторгая из прогорелой трубы сизый выхлоп.
– Садись в кабину, Длинный! – Мотылек гостеприимно распахнул пассажирскую дверь, скользнул задом по драной оббивке ближе к насупленному Пахомычу. Но Костя в кабину лезть не стал. Буркнул раздраженно:
– Теперь я на стреме побуду!
Полуторка тронулась, а Костя так и остался стоять на подножке со стороны пассажирской двери. Одной рукой он держался за стойку кабины, другой нащупал в кармане холодное тело браунинга.
Пахомыч, умело лавируя, колесил по переулкам между Павловской и Большой Тульской.
– Держись подальше от вокзала, – поучал водителя Мотылек. – Там энкавэдэшников, что камней в брущатной кладке, на каждом углу, на каждом шагу…
Пересекли Серпуховскую площадь. Костя соскочил на углу, там, где Полянка ответвляется от Якиманки. Грузовик загромыхал по разбитой брусчатке в сторону Каменного моста. Дрищ что-то кричал ему из кузова, размахивая длинными руками, но Костя скользнул в подворотню, затаился в густой тени арки. Мимо него по улице шмыгали сутулые тени – первые прохожие. Наступало холодное утро шестнадцатого октября. Немецкие дивизии стояли под Москвой.
* * *– Мишка! Просыпайся! – голосила Мария Матвеевна, ударяя пухлым кулачком по обшарпанной филенке. – Просыпайся, злодей! Вода снова выкипела… Дрыхнет, словно мертвый – боец трудового фронта! Вставай! Я снова воду поставила! Эх, делать-то мне больше нечего… Вставай, пока газ есть!
Костя, вжимаясь лопатками в неровную стену коридора, попытался пробраться в свою комнату.
– Костя, внучек! – Мария Матвеевна обернулась. Неожиданно стремительным для такого дородного тела движением, она надвинулась на Костю и приперла его животом к стене.
– Бабуля! – заныл Костя. – Ну, пожалуйста…
– Ночью была бомбежка! Я тряслась от страха в убежище, а Ивановы спали крепким сном! Колька даже не проснулся, когда у них взрывной волной стекло выбило! Чувствуешь, как из-под их двери тянет? Надо бы хоть фанерой забить. Ты бы лучше помог, чем шляться под бомбами. Из домоуправления опять справлялись, дескать, почему ваш внук не вышел на дежурство. А что я отвечу? Так и сказала: шляется мой внук неизвестно где. Есть у моего внука дела поважнее, чем ваши зажигалки тушить.
– Я видел, в четвертом Голутвинском дом сгорел, – попытался отвлечь бабулю Костя.
– …и наш бы сгорел вместе с ним, если б все были такими ж обязательными, как ты! В пятый дом бомба попала. Взрыв был!!! Вот у Ивановых стекла-то и вынесло, – стояла на своем бабуля. – Хоть бы банда твоя тебя поперла вон! Хоть бы страх их из Москвы выгнал! Хоть бы их поубивало! Вот я теперь знаю, что такое прямое попадание! Видела! Уж думала, все повидала на своем веку…
Губы Марии Матвеевны дрожали, лицо сделалось красным, юркие, серые лаза наполнились слезами гнева. И она заговорила на английском языке:
– Think about a father and mother! They are gone! They are gone! Looking for the same fate? And you thought of me? No! I can not bear it! Denounced gang and you written off sins![4]
– Бабуля! О чем ты? Какая банда?
Но она не давала ему говорить, зажимала рот мягкой, пахнущей кофейной гущей рукой и лопотала на французском языке:
– Ah, que le diable faites-les glisser dans un enfer brûlant! Écume Rotten, canaille, des pilleurs![5]
– Да они уж сами смылись, бабуля! Зачем ты о чертях? Нехорошо… – попытался отпереться Костя. Но Мария Матвеевна не унималась, она перешла к благородной латыни и говорила теперь совсем тихо, словно силы совсем оставили ее:
– Parvulus es, bonus puer sis! Respice in servos tuos et septem annos, ita ut comprehendat; Manu valida mas non intelligo, quia contingi ac latrones. Et ego? Quid faciam?[6]
Костя отрешенно рассматривал бабушкину седую макушку, обрамленную короной тугих кос, острый кончик ее носа, покрытый гневным румянцем, ожерелье из полированных аметистов на ее выдающейся груди. А бабушкины увещевания между тем продолжали метаться между гневной бранью и жалобными мольбами. Но Костя с облегчением отметил, что она наконец перешла на немецкий язык – значит, дело двигалось к концу. Выдав в родственную грудь залп отборных немецких ругательств, Мария Матвеевна иссякла.
– Тебя все равно поймают и отправят на фронт, – сказала она, устало отступая к мишкиной двери. – Штрафбат! Вот что тебе светит! А если сам явишься, может быть, попадешь в хорошую часть. В марте тебе исполнится восемнадцать и тогда…
– Сейчас все части хороши, – проговорил Мишка, подавляя зевок. Его очкастая физиономия высунулась из-за обшарпанной двери. – А почему, тетя Маня, вы не отведете его за руку на призывной пункт? Я слышал, Гришаню из двадцатой квартиры взяли. А ведь Гришаня на полгода Кости младше.
