Жерар де Нерваль - Король шутов
– Во всем, кузен, нужна наука. Гумберту счастливо сошло: петля чуть было совсем не затянулась.
– Это было бы несчастие. Ведь ты не стал бы делать это нарочно.
Затем, передав незаметно в руки Этьена снотворный порошок, который нужно было примешать к вину, Гонен вернулся к герцогу, уже допивавшему свою чашу, а так как, в сущности, этому принцу нужно было не много вина, чтобы прийти в хорошее расположение духа, то он уже был навеселе. Так уж создан был этот беспечный человек. Настоящая минута уносила на крыльях своих самое воспоминание о том, что было минутой раньше. Гонен, одним словом, толкнул его в древний мир, и ему уже казалось, что вокруг него вертится Эвтерпа со своими символическими атрибутами.
XVI
ЧЕРНЫЙ МОНАХ.
«Чей голос нежный там звучит?
Тебя зовет любовь другая?
Страшись: моя душа, страдая
Тебе измены не простит».
Было какое-то таинственное и могучее сродство душ между принцем-поэтом и образованным шутом.
Гонен, держа в обеих руках по чаше с вином и протягивая ту, в которую только что был брошен порошок, вскрикнул:
– Ваше высочество! Выпьем за фрейлин госпожи Венеры! За трех граций! За блестящую Аглаю, за Талию, вселяющую радость, за Эвфрозину, веселящую душу.
Чаши чокнулись – и по всей зале пронесся тот же звук, стрелки, слуги, разбойники – все весело выпили, сенешал выпил с жонглером; вино было отличное, старое, Бонское (de Beaune) цвета бычьего рога, в то время считавшееся самым лучшим.
– Право, – говорил Орлеанский Гонену, – меня удивляет ваш род занятий, когда вы, по-видимому, очень образованный человек.
– Увы! – ответил король шутов, – это-то и сгубило меня… На мое несчастье у меня был отец, горячо меня любивший, бедный рабочий, отрывавший от себя последнее, чтобы дать мне возможность выйти на научную дорогу. Так как я был малый способный, отец сделал меня клерком. Я изучил все науки, богословие, химию, астрономию, даже магию. Да, я пропустил еще философию; ах, в этой науке я был всего сильнее. Никто лучше меня не мог вести спор относительно метафизики Аристотеля; но зато, в тавернах, никто больше моего не ломал оловянных блюд и каменных кружек. Ночью бывало совсем другое дело! С моими славными товарищами я скоро научился смешивать слова «твой» и «мой». Мы менялись имуществом с запоздалыми буржуа или же вели осаду на менял. Надо же было чем-нибудь пополнять ничтожные отцовские субсидии; когда вспыхнул бунт мальотинцев, я не преминул принять в нем участие, не только делом, но даже словом. Я воспел в стихах их подвиги…
– Ах, ты также пошаливаешь…
– С музой? Нет, я треплю ее, как настоящий мужлан… но мы забываем пить! Ступай сюда, жонглер, и наливай нам чаши.
Этьен Мюсто поспешил на зов кузена и герцог, осушив свою чашу, весело вскричал, икнув при этом, как настоящий мужик:
– Так как ты, по-видимому, знаток в этом деле, то я предложу на твой суд одно стихотворение моего сочинения.
– Рад слушать, ваша светлость.
– Это песня, простая песня; посвященная госпоже Венере. Вот она:
С мольбой к богине прибегает
Теперь покорный Людовик
И о себе напоминает,
Что он ни на единый миг
Не забывал служить богине
И служит ей доныне.
Он был всегда ее рабом,
Притом
В числе любовников примерных
И неизменно верных,
Он в юные года
С охотою всегда
Богине верен оставался
И честно службе предавался.
– Если и все остальное в том же роде, то пощадите меня, ваша светлость!
– Как, олух! Ты смеешь пренебрегать моим сочинением, между тем как все признают меня принцем французских поэтов.
– Принцем – пусть так! – прервал Гонен с многозначительной гримасой, – но поэтом – это другое, дело! У вас то же самое, что у Карла Анжуйского, у Тибо Шампаньского и у Генриха Суассонского.
– Так это не нравится тебе, негодяй?
– Признаюсь откровенно: я предпочитаю Рутебефа, Гюона, Гэзио, Куртбарба.
– Вот еще чудесные поэты, тяжелые как и имена их. Да они и от роду не читали ни трубадуров, ни латинских и греческих авторов!
– Совершенно верно, но они лихо пили и находили вдохновение в бутылке. Вы, однако, бережете себя… Эй, жонглер, спой-ка песню, повесели его высочество!
– Сейчас, господин!
Этьен Мюсто пропел три куплета, припев которых подхватывали все бесшабашные. Люди принца едва повторили припев, как склонились на стол и уснули. Принц боролся со сном и все повторял:
«Крик! Крок!» и проч.
– Я вам объясню, – сказал Гонен, – что значит на обыкновенном языке эта песня разбойников-властителей на больших дорогах. Те, кого вешают, умирают ближе к небу, а раз попав к милосердому Богу, находят у него вдоволь доброго вина и хлеба, и непременно белого. Можно ли найти где-нибудь лучшее нравоучение? Орлеанский не возражал; он, в свою очередь, засыпал, повторяя: «Трюк, трюк» и проч.
– Спокойной ночи, ваше высочество! – весело крикнул король шутов.
Убедившись, что стрелки и слуги спят крепчайшим сном, он поспешил освободиться от каски, кирасы и кольчуги.
– Пора собираться! – сказал он своим людям. – Идемте, но только объявляю наперед: кто не хочет познакомиться с виселицей – держи язык за зубами.
Собравшаяся в кучу шайка поклонилась и выпила прощальный кубок, пропев:
«Будем пить, кружки бить
До ста су… Ого-го-го!..
И хозяйке не платить…
Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!»
В несколько минут Адова Пасть была убрана и снесена на телегу, уже нагруженную награбленным добром.
Затем, пустились в путь. Кладь была слишком тяжела, особенно для дурной дороги через Венсенский лес, и никто на повозку не садился, а все шли около колес.
При въезде в Париж через ворота улицы Барбет, они встретили всадника, который во всю мочь скакал по направлению к Венсенскому лесу. В лесу всадник повстречался с двумя монахами, ехавшими на двух смирных мулах. Монахи посторонились на край тропинки, и когда всадник промчался, как молния, мимо них, то один из монахов сказал другому:
– Человек еще быстрее несется к несчастью, чем к счастью. Вот этот, что проехал, достигнет желаемой цели лишь затем, чтобы поскользнуться в крови.
Он хорошо знал в чем дело, этот таинственный монах, чье мщение подготовило катастрофу, кто приподнял покрывало герцогини и отдал Мариету Оберу ле Фламену.
Оба монаха, въехав на первый двор отеля Сен-Поль, вошли в отель, показав королевский пропуск. Там, сняв монашескую одежду, один пошел на королевскую половину, а другой, выйдя через маленькую овальную дверь на улицу Турнель, отправился в свой театр, построенный на площадке Рынка.
Что же произошло между этими двумя лицами в замке де Боте, до отъезда труппы Бесшабашных?
