Владимир Пистоленко - Крылья беркута
— Федор Иванович! — окликнул Стрюков. Ладыгин подъехал. — Санитарный обоз?
— Раненые, — нехотя отозвался врач и вместо приветствия небрежно вскинул руку к шапке.
— И куда? — полюбопытствовал Стрюков.
— А куда довезем. Хотя конечный пункт — Уральск. — Взмахнув обрывком плети, закричал: — Они все тяжелые, понимаете? Без сознания... А мы их везем. Зачем? Им лежать надо. Перемрут в степи. Передохнут все до единого! Ах, бедные люди, а молодцы какие — все как на подбор. Никому дела нет. Это же ужасно — везти людей и знать: везешь на смерть. А могли бы жить...
— Говорят, к вечеру город сдадут красным.
— Ну и что? — вызывающе спросил Ладыгин.
— Не оставлять же. Красные — зверье.
— Да полноте вам! — оборвал его Ладыгин. — Я убежден — большевики не такие уж бессердечные, чтоб глумиться над ранеными. Кстати, я знаком с инженером Кобзиным, их комиссаром. Весьма интеллигентный человек и, конечно же... — Не закончив фразы, он снова приподнял руку, будто козырнул, и натянул повод. — Не собираетесь в путь? А то присоединяйтесь к нам.
Стрюков поблагодарил, сказал, что остается.
— Остаетесь! Неужто?! — не скрывая удивления, переспросил Ладыгин и тут же заключил: — Разумный поступок! Поздравляю! А мой братец укатил еще вчера. Остолоп! Наслушался бабьих сказок!..
Стрюкова вдруг осенила счастливая мысль: а что, если к обозу раненых присоединится Ирина? Это было бы чудесно! В случае чего она может сойти за сестру милосердия. Их не принято обижать.
Он посоветовался с Ладыгиным, и доктор согласился.
Ирина неохотно приняла предложение отца — обоз будет плестись шагом, да и попасть в общество раненых — удовольствие ниже среднего. Все же решили на первых порах держаться санитарного обоза.
Ирина была уже готова, нервничала, а лошадей все не подавали.
Хотя Василий ушел недавно, Стрюкову казалось, будто с тех пор прошла вечность. Он мысленно обзывал себя безмозглой башкой за то, что не сам пошел на конный двор, а послал Василия. И в самом деле, не опоздать бы.
Ему хотелось на прощанье душевно поговорить с Ириной, сказать что-то ласковое, сердечное, но такого разговора не получалось.
Посреди гостиной стояли два чемодана, небольшой узел бабушки Анны и корзина с продуктами.
Бабушка Анна то и дело наведывалась в гостиную, и, выглянув в окно, — не пришла ли подвода? — торопливо возвращалась к себе, присаживалась на стул рядом с Надей, брала ее холодные руки в свои, ласково поглаживала и полушепотом говорила о чем-нибудь постороннем, не имеющем отношения ни к событиям последних дней, ни тем более к ее отъезду.
Надя с трудом сдерживала слезы: ей было тяжело отпускать родного человека, ее угнетало сознание собственной вины, ведь бабушке Анне приходится ехать из-за нее. Она же старый человек и больна. Ни хозяин, ни его Ирина не знают, как в непогожие дни или перед ненастьем бабушка Анна мечется ночи напролет — ноют кости, болит измаявшееся тело.
Когда бабушка Анна вызвалась ехать, Надя была в состоянии какого-то затмения. И только когда старуха стала суетливо собираться в дорогу, Надя вдруг опомнилась — поеду сама! Но Ирина даже слушать не стала. Надя была готова сейчас на любую жертву, только бы избавить бабушку Анну от неожиданно свалившегося несчастья, а старушка говорила о другом: может, теперь Иван Никитич подобрее станет, даст Наде вздохнуть посвободнее. А если правду сказать, то и Наде тоже не мешало бы немного смириться. У хозяина деньги, у денег — сила, а где сила, там и правда. Издавна так ведется, да и до скончания века будет не иначе... Убиваться Наде по ней особенно не надо — ничего плохого не случится.
В гостиную вбежал, запыхавшись, приказчик Коняхин. Он даже не снял шапки, не поздоровался, чего раньше с ним никогда не бывало. И без того бесцветные глаза Коняхина казались совсем белыми, зубы постукивали, бородка вздрагивала. Стрюков никогда еще не видел приказчика в таком состоянии и понял: неспроста.
— Ну?! Чего ты?
— И-ва-ва-ван... — Коняхина била дрожь, и он не мог выговорить даже имени-отчества своего хозяина.
— Будет! — Стрюков грохнул кулаком по столу.
Коняхин весь дернулся и неловко, будто валясь в сторону, опустился на стул.
— Горят... Наши... Лавки!.. — не своим голосом прохрипел он.
Стрюков шагнул к нему; растопырив пальцы, приподнял правую руку, будто хотел вцепиться в горло приказчика. Но рука замерла в воздухе.
— Какие лавки?
— На Форштадте! И лабаз...
Чего никак нельзя было ожидать в такую минуту — Стрюков захохотал.
— Ну, спасибо, повеселил! А то весь день сам не свой хожу... Кто? Не заметил?
— Красные! Самолично видел! На шапках ленты, стало быть, из кумача... Все теперя пропало.
— Только наши? Лавки-то, говорю, подожгли только наши?
— Да что вы, Иван Никитич?! Там сейчас столпотворение огненное, Асхатов на лошади прискакал — убили.
— Чего, чего?! — настораживаясь, переспросил Стрюков.
— Асхатова прикончили. Насмерть! Он кинулся на них, хотел конем стоптать, а один из револьвера ему прямо в лоб! Он и свалился. А конь на дыбки и ускакал... Что делать будем, Иван Никитич? Куда деваться? Смерть приходит!
— Да ты чего воешь? С тебя какой спрос? Ты — лицо служащее. Блюди себя, и все обойдется.
Василий доложил, что лошади поданы. Не скрывая страха, он торопливо рассказал, что вся кавалерия атамана, которая была в Гостином дворе и табунилась рядом на соседних улицах, уже в степи по дороге на Уральск. Из панкратовского дома больше не стреляют. Только те пулеметы бьют, что на вышках в Гостином дворе.
Стрюков не стал больше слушать.
— Надо ехать, — решительно сказал он. — Зови, Василий, бабку и тащи багаж на подводу. Ну, дочка... — Он крепко обнял Ирину и часто-часто стал целовать ее. — Прощай! Будь здорова. Подавай о себе весточки. Пора!
Во дворе у распахнутых ворот стояла пара вороных коней, запряженных «гусем» в просторные, вместительные пошевни с крытым верхом. Лошади не стояли на месте — похрапывали, беспокойно перебирали ногами. Переднюю, более резвую и горячую, держал под уздцы седобородый кучер, одетый в дорожный казачий чапан, в огромном лисьем малахае на голове. На ногах его были башкирские кожаные сапоги, надетые поверх чулок из кошмы.
— Стой! Погоди! — вдруг закричал Стрюков, когда Ирина и Анна уже сидели на своих местах, переднюю лошадь подхватил под уздцы Василий, а кучер приготовился залезать в пошевни. — Иринушка, я тоже с вами... Ждите! В одну минуту вернусь!
Стрюков ринулся в кабинет, достал из сейфа ларец, побросал в портфель пачки денег, а другие рассовал по карманам, взял самые нужные ценные бумаги. Оставшиеся он торопливо рвал и швырял обратно в ящик. Пускай думают большевики, что там золото, ценности! Откроют — не обрадуются. Как очумелый, позабыв, что его ждут, Стрюков не спеша прошелся по комнатам нижнего этажа, спустился в подвал, подошел к одному из колец, вделанных в стену, с трудом повернул его раз и другой, против часовой стрелки... Каменная плаха почти беззвучно подалась внутрь. Стрюков засунул в образовавшуюся пустоту свой портфель, ларец, нащупал в проеме кольцо, вцепился в него обеими руками и потянул на себя — каменная плаха оставалась неподвижной. Вспомнил — делает не то! И уже не первый раз такое с ним... Что за дьявольщина! Какой-то дурман в голове. Чтоб закрыть тайник, поставить каменную плаху на место, не требуется никакой силы, просто надо знать, в какую сторону и сколько раз повернуть кольцо...
