Даниил Мордовцев - Авантюристы
— Евоная сестра, — пояснил Сирота.
Приехавшую провели прямо в ту половину, где остановился Юргенсон.
— А, милая барышня! — обрадовался этот последний. — Здравствуйте.
— Здравствуйте, — смущенно отвечала приехавшая, доставая из ридикюля записку.
— Вы от Марьи Дмитриевны?
— Да.
— Как я рад! Позвольте вас поцеловать.
Он поцеловал смущенную девушку и пробежал записку.
— Чудесно! Наконец-то я опять буду в Москве. Что Марья Дмитриевна?
— Они здоровы, слава Богу.
— А Петя?
— И Петя здоров.
— И Дуня, и Китовна? А вас нечего спрашивать: вы и выросли, и похорошели, едемте же.
Он расплатился с хозяином, с Сиротою, велел своему ямщику ехать в Москву, а сам с барышней сел в карету и помчался к Дорогомиловской заставе.
— И чудно все это, паря, — толковали оставшиеся мужики, — ни он купец, ни он барин.
— Немецкий купец, сказывают.
— Нет, паря, тут что-то неладно.
— А вам што? Не пачпорт спрашивать; в Москве разберут.
— Знамо, разберут… Вона кака каретина царска…
— Што и говорить! Он, може, прынец какой, а мы пачпорт!
Карета, въехав в Москву и исколесив верст пять по шумной столице, въехала во двор дома генеральши Ляпуновой.
На крыльцо выбежала Дуня, радостная, сияющая. Вышла и Китовна.
— Батюшка барин! Федор Иваныч! Заждались мы вас.
Фон Вульф, это был он, со всеми расцеловался. В этом доме все его знали, тем более что он был прежде другом покойного генерала.
Марья Дмитриевна встретила его в зале, да так и повисла у него на шее.
— Федя! Теодор! Друг мой! Наконец-то.
— Да, больше четырех лет не видались.
— Какое время! Какое ужасное время я пережила!
— А давно государыня соизволила на наш брак?
Этот вопрос застал Марью Дмитриевну врасплох. Она смешалась, покраснела. Но ее выручил маленький Петя. Он влетел в комнату, таща за собой деревянную лошадь. Увидев незнакомого мужчину, он остановился в недоумении.
— Петечка! Пьер, иди поздоровайся с дядей, — заговорила Марья Дмитриевна, — не правда ли, какой милый мальчик?
Что-то неуловимое пробежало по лицу Вульфа, когда он увидел этого ребенка.
Почему-то моментально память его перенеслась в далекое детство. В Амстердаме, в доме своего отца, он часто, каждый день, видел в трюмо отражение вот такого же точно мальчика: мягкие льняные волосы, необыкновенно белое, нежное личико и точно такие светло-голубые глаза. И как молния пронеслась перед ним вся его кочующая жизнь с ее треволнениями и несбывшимися надеждами.
Он встал и приблизился к мальчику. Он хотел улыбнуться и не мог. Ребенок попятился назад, глядя с боязнью на незнакомца.
— Ах, Петечка! Чего ты боишься? Дядя добрый.
Мальчик, заворотив своего коня, бегом пустился в другие комнаты.
— У нас никто не бывает из мужчин, оттого он и дикий такой, — пояснила Марья Дмитриевна, — а не правда ли (она оглянулась кругом, в комнате, кроме них, никого не было), не правда, — сказала она тихо, — как он на тебя похож? Вылитый?
— Да, — отвечал Вульф задумчиво, — я как увидал его, так сейчас же вспомнил, что я такого же точно мальчика постоянно видел в трюмо в доме моего отца.
— Это ты, конечно, себя видел?
— Да… Однако ты мне все-таки еще не сказала, получила ли ты от государыни позволение возвратиться мне в Россию?
— Ах, нет, нет, милый, — перебила его хозяйка, — я не хочу говорить теперь о деле, я так рада видеть тебя.
— Кушать готово, пожалуйте, — заспанным голосом проговорил лакей Макар, появившийся на пороге.
XVII. ПОИСКИ СВЯЩЕННИКА
На другой день, утром, в переднюю генеральши Ляпуновой вошел стройненький, высокенький юноша в мундире сержанта. Мундир был с иголочки. Юный сержант смотрел совершенным красавцем: серые, веселые, смеющиеся глаза, густые черные брови дугой, чуть пробивающийся пушок над верхней губой, капризно вздернутый носик — все так и сверкало молодостью, свежестью.
— Генерал у себя? — смело спросил сержантик полусонного Макара, который, как говорится, походя спал.
— Какой генерал? — спросил он, показывая вид, что стряхивает пыль с висевшего в передней платья.
— Генерал-майор Николай Федорович Ляпунов, — пояснил хорошенький сержантик.
— Барин давно умерши, — отвечал лакей.
— А генеральша?
— Генеральша у себя.
— Можно ее видеть?
— А как об вас доложить прикажете?
— Сержант Никитин.
— А по какому делу-с?
— А вот по какому: есть у нее лакей, Макаром зовут, такой лентяй, что походя спит. Так его велено сослать туда, куда он телят не гоняет.
И сержантик звонко расхохотался. Ошеломленный Макар и руками развел.
— Ах, барышня!.. Вот шутница! А я и в самом деле думал, что сержант… Вот озорница!
Дуня продолжала заливаться. Это была она, наряженная сержантом. Ей сшили на днях хорошенькое сержантское платье, а когда портной, снимавший с нее мерку, спрашивал, зачем это барышню наряжают сержантом, то Марья Дмитриевна сказала ему, что скоро в дворянском собрании будет костюмированный бал, и потому она хочет одеть Дуню сержантом. Теперь она нарядилась в этот костюм, подвела себе сажей брови, несколько начернила усики и подшутила над сонным Макаром.
— А что, испугался? — радовалась она.
— Испужаться, барышня, не испужался, а так, сразу-то, и опешил малость.
— То-то, собирайся же, сейчас едем.
— Да я, барышня, готов-с: мне еще вчера ввечеру крепко Китовна наказывала.
Между тем у крыльца уже ждали готовые в путь экипажи, карета четверней и рессорная коляска тройкой, та самая, в которой фон Вульф приехал из-за границы. Вскоре на крыльцо вышли Ляпунова с Вульфом, Дуня в костюме сержанта, Маша и Макар в ливрее. Марья Дмитриевна и фон Вульф сели в карету. Китовна с Петей стояли и смеялись, глядя на переряженную Дуню, которая делала им честь по-военному.
Экипажи двинулись. Вульф сидел молчаливо, с пасмурным видом, а Марья Дмитриевна казалась смущенной.
— Все-таки лучше бы нам ехать в Шклов, к Зоричу, — говорил Вульф, глядя в окно кареты.
— Ах, милый, я незнакома с Зоричем, — возражала Марья Дмитриевна, — да мне и совестно.
— Чего же тут совеститься? Я вас познакомлю.
— Ах, нет, нет, ни за что!
— Но пойми, мой друг, там всего безопаснее венчаться: Зорич прикажет попу, и нас вмиг повенчают.
— Да и в деревне у меня повенчают, священник свой.
— А люди донесут?
— Не донесут.
— Да, легко это говорить! Раз уж я посидел под караулом, да и выслан из России; а как теперь попадусь, так и в Сибирь, пожалуй, угожу.
