Виталий Гладкий - Басилевс
– Мирин, ты опять..? – с укоризной сказал Тиранион, опасливо посмотрев по сторонам. – Ну какое нам дело до нравов власть имущих?
– О времена, о нравы… По-моему, так милые твоему сердцу римляне определили сущность человеческого бытия, изменяющегося в своей сути быстрее, чем с этим может смириться сознание, отягощенное предрассудками и законооуложениями древних.
– Мой друг, ты сегодня несносен. Какая муха тебя укусила? – Тиранион подозвал виночерпия и приказал ему наполнить опустевший кратер. – И почему ты так ополчился на римлян? Среди квиритов немало людей достойных и талантливых. Вспомни Ливия Андроника, сделавшего прекрасный перевод «Одиссеи» на латинский язык сатурновым стихом. Насколько мне помнится, ты и сам недавно восхищался Гнеем Невием, создателем первого римского эпоса о Первой Пунической войне. Прекрасные стихи.
– Со временем вкусы и предрасположения меняются, Тиранион.
– О вкусах не спорят, но позволь заметить, что привычка чересчур часто признавать свои заблуждения и ошибки дурно пахнет. Человеку талантливому зазорно быть очень уж прямолинейным, ибо это указывает на отсутствие настоящего осмысления многообразия житейских проявлений действительности. И в то же время змеиная гибкость собственного мнения выдает в незау-рядной натуре такие скверные черты характера, как приспособленчество и угодничество, которые в конце концов взращивают обыкновенный примитивизм.
– Ты считаешь меня блюдолизом? – Мирин принял обиженный вид, в душе посмеиваясь над разгорячившимся другом.
– Прости, Мирин, – неужели я это сказал? – опешил грамматик. – Нет, нет, это вовсе не так… не то… – он совершенно запутался и быстро наполнил фиалы дорогим ароматным вином. – Выпей, Мирин, выпей. Клянусь Вакхом, я не хотел тебя обидеть. Ах, глупый, несдержанный язык…
– Успокойся, дружище, – Мирин обнял расстроенного грамматика за плечи. – Твои мысли мне понятны и я не нахожу в них ничего оскорбительного. В уме и мужестве квиритам не откажешь. Могу добавить к именам римлян, тобою названных, еще несколько, чье величие несомненно: Квинт Энний, поэт и живописец Марк Пакувий, знаменитый Тит Макций Плавт, лично знакомый тебе Гай Луцилий – да мало ли! Но разве можно смириться с пренебрежением, проявляемым римлянами к другим народам? С той жестокостью, с которой они топчут калигами своих легионеров чужие святыни, превращая свободнорожденных в рабов?
– Мы от них в этом отношении ушли не далеко… – Тиранион хотел добавить еще что-то, но в это время стройно ударили тимпаны, и тонкие, мелодичные голоса флейт вплелись в звенящие чистым серебром переборы струн. – Началось! – воскликнул он, поднимаясь со скамьи. – Подойдем поближе…
Иеродулы-танцовщицы, девушки необыкновенной красоты, образовали круг. Их длинные белоснежные бассары лидийских вакханок казались лепестками огромного диковинного цветка, сорванного ветром. В распущенные волосы рабынь были искусно вплетены алые розы, источавшие сильный аромат, заглушающий запахи пиршественного стола. Повинуясь мелодии, иеродулы кружили все быстрее и быстрее, постепенно сжимая трепещущее кольцо. Вот их лица почти соприкоснулись, крылья бассар взметнулись вверх и медленно заструились, потекли к мозаичному полу зала; цветок на глазах зрителей превратился в тугой бутон. Вихревой перебор кифар оборвался на высокой ноте, в последний раз жалобно застонали тимпаны – и музыка стихла; только одинокая флейта нежным беспомощным голоском тянула нескончаемое: «Ви-у… ви-у… ви-у…»
И тут неожиданный гром, сравнимый разве что с грохотом камнепада в горах, обрушился на пирующих – это подали голос большие тимпаны. Бутон из бассар иеродул рассыпался, превратившись в белую цветочную гирлянду, нанизанную на золоченую нить: девушки, взявшись за руки, опустились вначале на корточки, а затем грациозно распластались на полу, склонив головы на обнаженные плечи.
А в центре образованного вновь круга словно из-под земли выросла девушка неземной красоты. На ней была только коротенькая набедренная повязка из скрученных золотых шнуров.
Тимпаны стихли. И снова вступила флейта. Тело девушки, натертое оливковым маслом и благовониями, качнулось, по нему пробежала трепетная волна. Руки в браслетах зазмеились вдоль туловища, скрестились, переплелись над головой. Маленькие тугие груди с острыми сосками дрогнули, на животе танцовщицы, под шелковистой кожей золотистого цвета обозначились упругие мышцы.
Голос флейты стал громче, пронзительней; в него вплелись отрывистые, как хлесткие удары плети, звуки коротких и сильных щипков струн кифар. Изредка, словно первый весенний гром вдалеке, мягко рокотали малые тимпаны: «Тум-м, тум-м, фр-р-рум…»
Танцовщица раскачивалась все больше и больше. Ее стройные босые ноги, подвластные ритму, едва заметными глазу толчками вливали свою силу в крутые бедра, которые будто отделились от неподвижной верхней части туловища, волнуя сердца и будоража воображение собравшихся мужчин. Казалось, что золотые шнуры набедренной повязки ожили и превратились в клубок змей. Впечатлительному Мирину даже послышалось тихое, леденящее душу шипение; он с силой сжал руку Тираниона.
– Анасирма… Танец бедер… – прошептал грамматик, весь дрожа от разжигающего воображение зрелища.
Иеродула танцевала. Стратег Клеон, покрасневший, как вареный рак, пожирал сухими, округлившимися глазами юную танцовщицу. Лаодика, тоже взволнованная таинством ритуального танца, все же заметила похотливый взгляд возлюбленного. Нахмурившись и грозно сдвинув брови, она небрежным движением опрокинула ему на колени фиал с вином. Клеон от неожиданности вздрогнул, перевел глаза на царицу и в смущении потупился.
Звуки музыки нарастали, полнились первобытным, звериным торжеством. Шнуры набедренной повязки казалось растворились в сверкающем эфире, почти полностью обнажив тело девушки. Вдруг лицо ее исказила судорга, глаза полыхнули жарким пламенем; она резко запрокинула голову назад, взмахнула руками, будто чайка крыльями, и под грохот больших тимпанов закружилась волчком. Взметнулись с пола бассары иеродул, их руки переплелись над танцовщицей, и она исчезла в белопенном вихре. Мгновение длилась эта неистовая вакханалия; и когда девушки отхлынули в стороны, в центре круга было пусто.
– О-ох… – перевел дух Тиранион, смахивая с лица обильный пот. – В мои годы такое зрелище противопоказано… Но, согласись Мирин, этот танец достоин стилоса поэта. Ибо только натура возвышенная способна рассказать об увиденном. Притом, только стихами. Проза пресна, она не способна воспарить выше Олимпа[154], откуда видны все человеческие страсти и порывы… Мирин, ты меня не слушаешь? Что случилось?
