Александр Дюма - Графиня де Шарни
Он свернул вправо.
Робеспьеру очень хотелось остаться незамеченным, но как? Разве это возможно, принимая во внимание его строгий фрак оливкового цвета, воплощение гражданской безупречности (фрак в полоску придет ему на смену много позднее); его очки, свидетельствующие о том, что глаза этого добродетельного патриота до времени ослабели от бессонных ночей; его крадущуюся походку не то ласки, не то лисицы?
Не успел Робеспьер пройти и двадцати шагов, как несколько человек уже сказали друг другу:
— Робеспьер!.. Ты видел Робеспьера? Это Робеспьер!
Женщины замерли, молитвенно сложив руки: женщины обожали Робеспьера, ведь он не упускал случая в каждой речи подчеркнуть чувствительность своего сердца.
— Как?! Неужели это дорогой господин де Робеспьер?
— Да.
— Где же?
— Вон там. Видишь, вон худенький господин невысокого роста в напудренном парике крадется вдоль стены, пытаясь из скромности остаться незамеченным?
Робеспьер прятался не из скромности, он шел крадучись, потому что боялся; но кто бы осмелился заявить, что добродетельный, неподкупный Робеспьер, народный трибун, прячется, потому что боится?
Какой-то прохожий подошел к нему вплотную, чтобы убедиться в том, что это действительно Робеспьер.
Тот надвинул шляпу на самые глаза, не зная, с какой целью его разглядывают.
Прохожий его узнал.
— Да здравствует Робеспьер! — закричал он.
Робеспьер предпочел бы иметь дело с недругом, нежели с таким почитателем.
— Робеспьер! — выкрикнул другой фанатик. — Да здравствует Робеспьер! Если нужен король, почему бы не избрать королем Робеспьера?!
О великий Шекспир! «Цезарь мертв: пусть его убийца станет Цезарем!»
Если человек может проклинать собственную популярность, то, уж конечно, Робеспьер в тот момент был именно таким человеком.
Вокруг него стала собираться огромная толпа: его непременно хотели триумфально нести на руках!
Он испуганно взглянул поверх очков направо, потом налево в поисках какой-нибудь отворенной двери, какого-нибудь темного подъезда, куда можно было забежать, чтобы скрыться.
В это самое мгновение он почувствовал, как кто-то схватил его за руку и силой потянул в сторону.
— Идите сюда! — шепнул ему на ухо приветливый голос.
Робеспьер уступил соблазну и позволил незнакомцу себя увлечь; за ними захлопнулась дверь, и Робеспьер очутился в столярной мастерской.
Столяру было на вид лет сорок-сорок пять. Рядом с ним стояла его жена; в задней комнате две очаровательные девушки, одна — пятнадцати лет, другая — восемнадцати, накрывали на стол.
Робеспьер был чрезвычайно бледен, и, казалось, он вот-вот упадет без чувств.
— Леонора! Стакан воды! — приказал столяр.
Старшая дочь столяра, затрепетав, подошла со стаканом в руках.
Может быть, суровый трибун коснулся губами пальчиков мадемуазель Дюпле.
Да, Робеспьер очутился в доме столяра Дюпле.
Госпожа Ролан, зная, какой он подвергается опасности, и мысленно еще ее усугубляя, отправилась в Маре, чтобы предложить Робеспьеру гостеприимство в своем доме; тем временем знаменитый трибун оказался в полной безопасности в семье Дюпле, которая скоро станет его семьей; а мы с вами последуем за доктором Жильбером в Тюильрийский дворец.
Королева — снова в ожидании; но на этот раз она ожидает не Барнава и потому не прячется на антресолях в комнате г-жи Кампан, а находится у себя; она не стоит, как прежде, наготове, положив руку на задвижку, а сидит, глубоко задумавшись, в кресле.
Она ждет Вебера, отправившегося по ее приказанию на Марсово поле и с холмов Шайо отлично видевшего все, что там произошло.
Ради справедливости по отношению к королеве и для того, чтобы понятна была ненависть, которую она, как говорили, питала к французам и за которую ее так упрекали, следовало бы рассказать не только о ее переживаниях во время вареннского путешествия, но и о том, что выпало на ее долю со времени возвращения.
Историк мог бы об этом поведать пристрастно, но романист не может себе позволить быть необъективным.
Когда король и королева были арестованы, народ охватила мысль, что, попытавшись убежать однажды, они могут предпринять еще одну попытку и на сей раз добраться до границы.
Особенно не доверяли королеве; в ней склонны были видеть колдунью, способную, подобно Медее, вылететь в окно и умчаться на колеснице, запряженной парой драконов.
Эти выдумки имели хождение не только в народе, но находили отклик и среди офицеров, которым было поручено охранять Марию Антуанетту.
Господин де Гувьон, как известно, упустил королеву во время бегства королевской семьи в Варенн, а его любовница, служительница гардеробной Марии Антуанетты, донесла об этом г-ну Байи; теперь г-н де Гувьон заявил, что слагает с себя всякую ответственность, если г-жа де Рошрёль — а именно так звали эту даму из гардеробной — не останется единственной женщиной, кому будет разрешено входить к королеве.
Внизу у лестницы в покои королевы он приказал повесить портрет г-жи де Рошрёль, чтобы часовой мог сличать приходящих дам с изображением камеристки и пропускать только ее.
Как только королеве стало об этом известно, она сейчас же отправилась к королю с жалобой. Король не хотел этому верить: он послал камердинера вниз, дабы убедиться в том, что это правда; портрет в самом деле уже висел.
Король приказал позвать генерала Лафайета и потребовал, чтобы портрет сняли.
Портрет был снят, и все камеристки королевы могли продолжать службу.
Но вместо этого оскорбительного запрета была введена не менее обидная мера предосторожности: командиры батальонов, дежурившие обыкновенно в гостиной, примыкавшей к спальне королевы и известной под именем большого кабинета, получили приказ держать дверь постоянно отворенной, чтобы не спускать глаз с королевской четы.
Однажды король отважился закрыть эту дверь.
Офицер сейчас же открыл ее снова.
Спустя минуту король опять притворил дверь.
— Государь! — заявил офицер, снова распахивая ее. — Вы напрасно закрываете эту дверь: сколько раз вы ее закроете, столько же я ее и открою, — таков приказ.
Дверь осталась открытой.
От офицеров удалось добиться лишь того, чтобы дверь хоть и не плотно, но прикрывали на то время, когда королева раздевается или одевается.
Как только королева была уже одета или ложилась в постель, дверь вновь распахивалась.
Это была невыносимая тирания. Королеве пришло в голову поставить между своим ложем и дверью кровать камеристки.
Эта передвижная кровать с пологом служила ей ширмой, за которой она могла переодеваться.
