Эмма Выгодская - Опасный беглец. Пламя гнева
Лела сказала.
— Небо? Звезды? Океан?
— Самудра… — ответила Лела.
Макферней записал это слово.
— У вас в стране все так говорят? — спросил он Лелу.
— О, нет! — сказала девушка. — Моя мать знала слова, которые никто не знает.
— У кого же она им научилась?
— У моего деда, — шепотом сказала Лела. — Он факир… Он знает молитвы и заклинания, каких не знает никто в нашей стране, — даже самые старые старики. Он умеет заклинать змей, летучих мышей и крокодилов.
— Отлично! — сказал Макферней. — В заклинаниях лучше всего сохраняется древний язык.
Он спрятал свои листки.
«Отсюда, из Калькутты, я пойду в западную Раджпутану», — думал он.
Шотландец, казалось, нисколько не горевал о том, что его окружают высокие стены джелханы.
Зато сильно горевала о том Лела; она пела, сидя в своем уголку:
Высоки стены джелханы!..
Ой, высоки!
Недобрые глаза у сторожа,
Ой, недобрые!
Он стал у ворот и стоит,
Неподвижный, как сухой кипарис,
Он сдвинул ноги и никуда не уходит.
Узкая полоска земли осталась меж его ступней,
Едва приметная полоска.
Человек не пройдет по ней,
И даже суслик не проскочит.
Но змейка, маленькая крылатая змейка
С полосатым хвостом и гордыми глазами
Может проползти по ней.
Я хочу стать змеей,
Маленькой крылатой змеей
С полосатым хвостом и гордыми глазами.
Я проползу меж ступней сторожа,
Вырвусь на свободу, взмахну крыльями и полечу
Далеко, далеко от стен джелханы…
Лела очень сильно тосковала по свободе.
Несколько раз она пыталась напомнить Чандра-Сингу его обещание, но он только кивал головой, расписанной черными полосами, и таинственно улыбался.
— Терпи, Лела! — говорил Чандра-Синг. — Терпи. Ты — дочь нашего Панди.
Время проходило, и Чандра-Синг заметно веселел за своей глиняной оградой. Даже песенка его словно становилась живее. Как-то раз Лела разобрала слова, которые тихонько пел неприкасаемый:
Что вижу я там под деревом, белое, как мрамор,
И круглое, как тыква?
Может быть, это сладкий плод?..
Или, быть может, чалма праведника?..
Или белый, как кость, щит священной черепахи?..
Нет, это белое брюхо англичанина, набитое белым рисом!..
По двору шел саиб в пробковом шлеме, и Чандра-Синг снова мычал невнятно и раскачивался взад и вперед, не поднимая расписанного черной краской лба: «Ннии… Ннии…»
«Берегитесь, саибы, сыны саибов!» — точно говорил он этой песней.
Вести с воли долетали к Чандра-Сингу неуловимыми путями, — с полоской индийской бумаги, переданной ловким посланцем, через таинственный знак углем на беленой стене:
«Крепость Агра восстала, английский генерал разбит…
Британцы бегут из городов и деревень Доаба…
Вся Индия поднимается, чтобы навсегда изгнать притеснителей из пределов страны».
Неприкасаемый веселел день ото дня.
— Этой ночью! — однажды шепнул Леле Чандра-Синг. — В полночь мы уйдем отсюда.
Лела не проглотила ни зернышка маиса, розданного в тот день на завтрак — так сдавила ей горло спазма волнения. Обрывком своей давно изодранной рубашки она перевязала запекшиеся раны на руках несчастной ткачихи из Бихара. «Ночью!» — твердила Лела про себя, но не решилась поделиться своей тайной с соседкой. К полудню она легла на солнечной стороне двора, обернув голову под платком мокрой тряпкой, и пролежала так весь день, до заката. Жестокое солнце палило ей ноги и спину, в ушах у Лелы звенело, мутилось сознание, — она не шевельнулась.
Тюремщик-афганец пнул Лелу ногой. Она не застонала.
— Что такое с девчонкой? — брезгливо спросил саиб в пробковом шлеме.
— Чумная или помешанная, — сказал афганец. — Лежит на солнце весь день, не шевелится. Без памяти, должно быть…
— Вынеси ее за первые ворота, Руджуф, — сказал саиб. — Если до ночи не очнется, вели увезти к чумным на свалку.
Афганец осторожно и брезгливо, как падаль, поднял худенькое тело Лелы и понес прочь.
Между наружными и внутренними воротами тюрьмы, в закоулке позади каменной будки сторожа, он положил ее на землю, чтобы на утро, если девочка не очнется, увезти ее на кладбище. Чума, частая гостья индийских тюрем, не была ему внове.
Лела пролежала между воротами несколько долгих мучительных часов. Когда стемнело и стража в последний раз обошла дворы, кто-то тихо подошел к ней. Чья-то рука сунула ей под платок измятую рисовую лепешку. Она узнала маленькую руку Макфернея.
— Спасибо, Макферней-саиб! — прошептала Лела.
В час накануне полуночи кто-то опять подошел и склонился над нею. Сильные руки подняли ее.
— Ничего не бойся! Молчи… — шепнул ей в ухо голос Чандры.
Он поставил ее на ноги, спиной прислонив к высокой каменной стене.
Лела услышала, как по стене, тихо шурша, сползает что-то. Это была веревка с двойной петлей на конце. Чандра-Синг схватил петлю, растянул ее и продел подмышки Лелы. Он свистнул тихонько, за стеной ответили таким же свистом, и Лелу начали поднимать.
— Осторожно!.. Наверху шипы!..
Лела ухватилась за гребень стены, и тотчас острый железный шип распорол ей руку. Не вскрикнув, она перекинула ноги на другую сторону. Кто-то обнял ее за плечи. «Прыгай!» — сказали ей. Лела прыгнула в темноту. И тотчас ее подхватили несколько пар рук, сняли с нее веревочную петлю. Она стояла на дне глубокого рва, окружавшего тюрьму. Минуту спустя в ров спрыгнули и Чандра и тот невидимый человек, который был на гребне стены.
Колотушка сторожа затрещала где-то очень близко. Они поползли по дну рва, нашли в боковом его скате какую-то расщелину, перебрались в темноте через дурно пахнущий ручеек стока нечистой воды и вышли на пустырь. Здесь пригнулись к земле и побежали. Скоро их обступили дома, деревья, и еще задолго до наступления рассвета они укрылись в переулках старой Калькутты, где человека, как иголку, ищи — не отыщешь.
Глава семнадцатая
В КАЛЬКУТТЕ ТОЖЕ НЕСПОКОЙНО
Прошло пять-шесть дней. Дженни уже не замечала ни вечно открытых дверей в доме Пембертонов, ни глиняного пола, ни сквозняка, ни жары, ни тростниковых занавесок. Ей казалось, что она так никогда и не уезжала из Индии.
На седьмой день утром, еще до завтрака, к Дженни в незапертую комнату торопливо вошла миссис Пембертон. Незавязанные ленты ночного чепчика в беспорядке висели у нее по плечам. Фредди, бледный, держался за ее руку.
