Альберто Васкес-Фигероа - Сьенфуэгос
Он чувствовал себя так, будто лопнул желчный пузырь и горькая жидкость разлилась по венам, достигнув каждой клеточки тела, отравив кровь и мысли и принеся такую боль, что разум не мог найти способ ее выразить.
В эти минуты он ненавидел весь мир, задаваясь вопросом, почему судьба решила сыграть с ним столь жестокую шутку, сначала поманив самым лучшим из того, о чем только может мечтать человек, а потом неожиданно отняв эту мечту, чтобы бросить в безумный водоворот бесцельных скитаний, подобно яростному смерчу, что вырвал дерево с корнем из родной почвы, чтобы перенести его за тысячу лиг и снова посадить — посреди пустыни.
Сьенфуэгос огляделся и увидел таких же опустошенных людей, сидящих на песке или взобравшихся на скалы. Они смотрели вслед кораблю, уносящему за горизонт всё их прошлое.
Их душами неуклонно овладевало смутное предчувствие близкой трагедии. Всего несколько часов назад они радовались, что нашли наконец землю обетованную, и грезили, что здесь их ждет прекрасное будущее. Теперь же эта земля казалась колдовской паутиной, коварной тюрьмой, из которой никому уже не выбраться живым.
Хотели они того или нет, но сейчас они превратились скорее в отверженных, чем в колонистов, ободранных моряков, брошенных на произвол судьбы так далеко, как никто еще не забирался. Они стали игрушкой в руках человека, который без колебаний и хладнокровно пожертвовал ими в своих мелочных интересах.
— Он своего добился! — заявил Кошак, когда сел рядом и обвел рукой теперь уже пустынный горизонт. — Теперь у него есть предлог вернуться.
— Что ты хочешь сказать?
— Не будь таким тупым, Гуанче! — сурово ответил рулевой. — Сам прекрасно знаешь. — Раз он не нашел ни золота, ни Великого хана, а лишь нескольких попугаев и голых дикарей, ему нужно как-то убедить короля с королевой, чтобы позволили вернуться, и этой причиной будем мы.
— А что он еще мог сделать? — спросил Сьенфуэгос. — На «Нинье» мы все бы не поместились.
— Так и было предусмотрено. Сдается мне, что для него всё вышло как нельзя удачно.
— Включая кораблекрушение?
Кошак убежденно кивнул.
— В особенности кораблекрушение. День как на заказ и момент подходящий, минимум риска, и впервые за всё плавание всей команде позволили напиться до беспамятства.
— Было же Рождество.
— Знаю! Было Рождество. В такой день ни одному разумному капитану не придет в голову странная мысль сняться с якоря, когда команда пьяна, а спешить совершенно некуда.
— Это ведь ты бросил румпель, — напомнил канарец.
— Да! — сурово признал астуриец. — Я... Но в таких обстоятельствах так поступил бы и любой другой. Впервые в жизни я чувствовал, что не состоянии держать глаза открытыми, и клянусь матерью, после стольких лет и стольких кувшинов вина я прекрасно знаю его эффект. Там было что-то еще.
— Это табак.
— Я эту дрянь даже не пробовал.
— Солнце и женщины.
— Рулевой должен быть более привычен к солнцу, чем флюгер на крыше, а женщины не утянут под стол всю команду. Там было что-то еще.
— Лучше не буду тебя слушать, — ответил Сьенфуэгос до странности серьезным тоном. — Такие измышления могут закончиться обвинением и приведут тебя на виселицу.
— Я виселицы не боюсь, — спокойно заявил Кошак. — Уже давно нужно было выкинуть за борт проклятого иудея. Но вы испугались, и вот теперь мы здесь, полагаемся на милость дикарей, и без всякой надежды вернуться домой.
— Он вернется!
— Ага, конечно. Вернется, в этом я уверен. В чем я не уверен, так это в том, что он вернется вовремя.
— Что значит вовремя? А что может случиться?
— Много чего, парень! Возможно, слишком много.
Он удалился по берегу так же, как и пришел, без спешки, поскольку просто не было места, куда стоило бы спешить. Сьенфуэгос заметил его рядом с марсовым — Кошак снова показал на горизонт, явно повторяя те же самые обвинения.
А может, в его намеках содержалось зерно истины?
У Сьенфуэгоса было намного больше оснований, чем у кого бы то ни было, рассматривать точку зрения Кошака всерьез. Он раз за разом прокручивал в голове ту роковую ночь, когда адмирал вышел на палубу и остановился рядом, посмотрев таким взглядом, будто пребывал за тысячи миль от своего корабля. В какое-то мгновение канарцу показалось, что адмирал готов отдать приказ или спросить, кто позволил неопытному юнге управлять кораблем, но в конце концов Колумб промолчал и удалился в свою каюту.
Всё это так странно!
Быть может, если бы Сьенфуэгос знал, что несколько дней спустя «Пинта» и «Нинья» снова встретились у берегов Эспаньолы, и, несмотря на постоянные требования капитанов вернуться, чтобы забрать оставшихся в так называемом форте Рождества моряков, вице-король наотрез отказался возвращаться, пастух тоже пришел бы к выводу, что подозрения Кошака полностью подтвердились.
На «Пинте» хватало места, чтобы разместить еще тридцать девять человек; к тому же у Колумба больше не было причин спешить: ведь ему не нужно было обгонять Мартина Алонсо Пинсона. Тем не менее, адмирал решительно приказал, не теряя времени, держать курс на Испанию, наплевав на тех, кого вынудил остаться на острове.
Вице-король Индий так и не снизошел до объяснений, почему отдал столь жестокий и бессмысленный приказ. Даже много позднее, когда его глазам предстали неоспоримые доказательства страшной трагедии, причиной которой стало это решение, он отказался принять ответственность за свои действия. Возможно, как и большинство правителей, он считал, что людские страдания — ничтожная цена в сравнении с великими целями, во всяком случае, для тех, кто считает себя избранниками судьбы.
Но сейчас эти детали не имели значения.
Сейчас на острове, где они оказались зажаты между дикой непознанной сельвой и безбрежным океаном, кишащим акулами, имело значение лишь одно — выживание, хотя бы на протяжении года. А для начала следовало подумать, как можно использовать то, что осталось от гордой и верной «Галантной Марии».
Диего де Арана в течение долгих месяцев плавания был лишь покорным и бесхребетным прихлебателем адмирала, никто на борту, казалось, не замечал этого сутулого человека, больше похожего на писца, чем на моряка. И вдруг, как только с горизонта пропали паруса «Ниньи», обнаружилось, что в глубине души он всегда хотел стать предводителем и начал властным тоном отдавать приказы, где строить частокол или копать рвы и каковы новые обязанности каждого его подданного.
— Дисциплина, — повторял он. — Дисциплина и трудолюбие.
Разумеется, он тут же начал совершать ошибки. Возможно, самой серьезной из них было то, что он не хотел расставаться со сладостной властью, которую по капризу судьбы получил из рук любовника своей кузины. И первым делом губернатор использовал власть на то, чтобы внушить всем, будто без него у них нет никаких надежд на выживание.
