Ахмедхан Абу-Бакар - Тайна рукописного корана
– Хвала тебе, Исмаил, ты истинный горец. Хранишь обычай гостеприимства и великодушен по отношению к побежденному. Вообще-то одна ладонь не сделает хлопка! – сказал Хасан из Амузги.
– Вот, вот! Видишь, уважаемый Ибрахим-бей, он уже другую песню поет. Признает мои достоинства. Уж и не знаю, хорошо это или плохо, когда тебя хвалит недруг!..
– Ну как же не признать твоих достоинств, если ты один на всем свете можешь гордиться, что изловил меня. Ловкий ты, Исмаил. И коварный.
– Что верно, то верно, поймать его пытались многие! – закивал Исмаил.
– Что делать, бывает, крючок за дверью сам накидывается.
– Хасан из Амузги, ты, наверное, догадываешься, кто со мной и чьи это аскеры несли ночью караул?
– Единоверцы, суконные фески, которых ты ждал.
– Ты ведь тоже сын правоверного. Они пришли к нам издалека, чтобы помочь братьям по вере…
– Добра от них ждешь? Напрасно. Не ради тебя они здесь. Край наш с потрохами засунуть в свой хурджин – давняя их мечта.
– И она сбудется. Не пристало сыну правоверного обращать взор свой на север.
– Мало, очень мало у меня веры к туркам, Исмаил. Они обманут и меня, и тебя, и всех.
– А гяуры тебя не обманут?
– Нет.
– Откуда в тебе такая вера?
– У русских теперь новая власть, они сбросили царя, у них свобода, земля роздана крестьянам. А в Турции все еще сидит жестокий султан…
– Но в Дагестане большевики уничтожены. Они бежали, опережая следы своих коней.
– Смешно, если вы в это поверили. Убаюкиваете себя. Вот он я, большевик, перед тобой! И всюду большевики. Скоро вы в этом убедитесь. Разве солнце виновато в том, что филин не видит?
– Хвалю твою откровенность, хотя у тебя в общем-то нет другого выхода: перед смертью каждый исповедуется. Ты что же хочешь сказать, что у меня опять отнимут мои пастбища, мои отары, мой дом?
– Непременно, и на сей раз уж навсегда.
– Но разве это справедливо? Давай рассудим по совести: я ведь тоже был бедняком. И только умом своим нажил все это.
– Обирать людей можно и без большого ума. Нужна только сила и власть, защищающая эту силу. Вот ты и ищешь такую власть…
– Каждый ищет то, что нужно ему…
– …И я знаю, почтенный Исмаил, если турки не дадут тебе этой власти, ты поклонишься хоть самому дьяволу.
– Твоя правда. Я готов и с дьяволом союз заключить, лишь бы не потерять своего.
– В том-то и беда, что тебе есть что терять. А у меня вот нет ничего. И таких, как я, большинство в народе. Мы теперь тоже хотим иметь. Не так много, как ты, но…
– Не все мечты сбываются! – не без ехидства бросил Исмаил. – А уж ты-то и вовсе ничего не заимеешь. Даже трех аршин земли, положенных каждому правоверному. Я брошу тебя на растерзание зверью… Э-эх, жаль, не хватает мне на него злости, – это Исмаил сказал уже Ибрахим-бею, молча слушавшему их перебранку. – Иного, кто нанес бы мне личное оскорбление, я бы забил плетьми до крови, ногами бы истоптал, с грязью смешал бы. А с ним так не могу. Он сын кунака Ибадага из Амузги и враг мне… Так какое у тебя дело ко мне? – обернулся он к Хасану.
– Говорят, ты обещал три согни овец тому, кто поймает меня?..
– Обещал. Но, слава аллаху, теперь они останутся в моем хозяйстве!
– Это еще почему? Разве ты не обязан отдать их мне?
– О чем ты? – опешил Исмаил.
– Чего ж тут непонятного? Может, это не о тебе такое говорят: идет в сапогах, а оставляет след босых ног? Разве не ясно, что овец ты должен отдать мне, я же самолично явился к тебе?
– Шутить вздумал, Хасан из Амузги? Благодари аллаха, что наградил тебя смелостью, граничащей с дерзостью. Только потому я не повешу тебя – легкой смертью отделаешься…
– И на том спасибо!
– В лечебной грязи утоплю, – кровожадно ухмыльнулся Исмаил.
– Славную казнь придумал! – всплеснул руками турок.
– Всех бунтовщиков утоплю! – разошелся Исмаил.
– Не слыхал ты, видать, про то, как зайцы каждую ночь совет держат, – проговорил Хасан из Амузги. – Гадают, как бы им орлов извести. Всю ночь думают, а под утро разбегаются, так и не решив дела…
– Ненавижу я тебя и дружков твоих, да сразят вас горячие пули!..
– Нас-то ты ненавидишь, а змею ядовитую на сердце пригрел и ни о чем не ведаешь!..
– Какую еще змею?
– А ту, что ненавидит тебя лютой ненавистью. Саидом Хелли-Пенжи зовется.
– Ненависть его в прошлом. Саид Хелли-Пенжи теперь служит мне верой и правдой!.. Ха-ха-ха, есть во мне такая слабость, люблю ставить людей на колени, особенно нравится мне делать из своих врагов покорных рабов! Вот так-то, Хасан из Амузги!
– Но знаешь ли, что этот твой раб предложил устроить мне побег.
– Что?! – сверкнул глазами Исмаил. – Ты, однако же, откровенен! Но так и знай, воспользоваться его услугами тебе не удастся!
– Почему же?..
– Смотрите-ка, он не теряет надежды! – возмутился Исмаил.
– Да если бы не надежда, я бы сам давно влез в петлю или утопился бы в твоей, как ты ее называешь, лечебной грязи!
– Не находишь ли ты, уважаемый Исмаил, – оторвавшись от курения кальяна, заговорил Ибрахим-бей, – что твой непрошеный гость час от часу наглеет? У нас с таких разом снимают спесь…
– Молоко матери да обернется мне позором, если я не сделаю того, что угодно тебе! – с жаром воскликнул Исмаил, с готовностью обернувшись к турку.
– Убить его всегда не поздно, для этого великой мудрости не требуется. Тут другое. Слушая вашу перебранку, и я убедился, что этот, недостойный звания правоверного, человек пользуется тем не менее, как мне кажется, доверием и признанием в народе…
– От самого Шах-Дага до Сирагинских гор! Чтоб ему пусто было!
– Оно и видно, потому он столь уверен в себе… Так вот, не убить его надо, а обесславить, от самого, как ты сказал, Шах-Дага до Сирагинских гор. Врага надо с корнем уничтожать, чтоб всходов от него не было.
– Мудра твоя речь, очень мудра, – согласно закивал головой Исмаил и торжествующе глянул в лицо своему пленнику, на котором, как показалось, мелькнула тень тревоги. – Я слушаю тебя, почтенный Ибрахим-бей.
– Что, если этого храбреца раздеть нагишом, привязать лицом к хвосту на какого-нибудь самого что ни на есть паршивого, облезлого ишака?..
– О, такой ишак у меня найдется!
– Привязать и прокатить по аулам. Вот, мол, люди, ваш хваленый Хасан, смотрите, какой он храбрый! И ротозеев созвать, чтобы шли вслед да забрасывали его камнями и грязью. Это, брат Исмаил, пострашнее убийства получится. Сказано ведь, вывих хуже перелома, срам хуже смерти.
– Это мысль! А как думает сам Хасан из Амузги? – скривившись в злорадной улыбке, спросил Исмаил.
Хасан из Амузги молчал. Всякого он мог ждать, но не такого зверства. Подобное надругательство для горца, носящего папаху, пострашнее смерти. Замешательство, написанное на лице Хасана, как бы придало уверенности Исмаилу. Он кликнул со двора своих людей и приказал привести осла.
