Анатолий Коган - Войку, сын Тудора
В лагере воеводы тем временем, без шума и суеты, начались важные приготовления. Без суеты, но поспешно окружили его цепочкой воинов, как бы отметив место предстоящих действий. Между ним и турецким станом, вдоль широкого, заросшего кустарником оврага, на протяжении добрых пяти верст подпилили с одной стороны деревья. В самом лагере готовили все с особым тщанием. Из колод, обрубков стволов, ветвей, тряпок и старых шкур опытные в воинских хитростях земляне порубежных сел ловко соорудили человеческие чучела, надели на них бурки и кушмы простых войников, плащи и гуджуманы витязей, устроили в самых естественных положениях у костров, возле шалашей и шатров. Люди, казалось, просто спят на воздухе, положив на седла головы, дремлют полулежа или сидя, прислонившись к деревьям. К ночи все здесь затихло; слышалось только тихое ржание коней, жующих овес у коновязей или пасущихся на малых полянках, да негромкая перекличка дозорных. В большом шатре, недавно добытом при взятии мунтянского обоза и раскинутом здесь для господаря, горели масляные плошки — воевода, по обыкновению, не спал.
Наступила полночь, когда от кордона, откуда ждали вестей, трижды крикнула ночная птица, ненадолго примолкла и подала снова голос. Сотни, тысячи воинов, спрятанных вдоль оврага и вокруг лагеря, затаили дыхание, вслушиваясь в темноту. Наконец первые из них уловили неясный и слабый, медленно нарастающий шум; мимо них осторожно пробирались люди — другие сотни и тысячи. Одетые во все темное, в мягкой обуви, молчаливые, враги проскальзывали сотня за сотней в лес, словно мрачные духи ночи. Лишь изредка до воинов Штефана доносилось приглушенное ругательство — с мунтянским выговором или по-турецки — да тихое позвякивание металла.
Темная масса ночных пришельцев в грозном молчании все дальше втягивалась в притихший лес. Наконец дюжина незванных гостей подобралась к стану молдавского воеводы. Разведчики увидели воинов, спящих вокруг угасающих костров, бесшумно и мерно скользящих по границам лагеря сторожей, позвякивание натачиваемой сабли или ножа, похрустывание веток под сапогами боярина, возвращающегося с позднего совета. И подали в свою очередь знак совиным насадным криком, что все идет как надо.
Лавина пришельцев с грозной неотвратимостью подкатилась к шалашам, землянкам и шатрам спящего лагеря, начала накапливаться у его края. И, едва последние догнали своих товарищей, с яростным боевым кличем ворвались в стан. Мунтяне и турки бросились рубить и колоть, как им казалось, спящих, валить палатки на тех, кто барахтался внутри, взрезать клинками бурдюки, беспечно развешанные на деревьях. Но тут послышались уже другие крики — разочарования, бессильной ярости. Под ятаганами и саблями нападающей орды насмешливым стуком отзывались деревянные остовы чучел. Из поваленных шатров в страхе выбегали бараны и овцы. Только из вспоротых бурдюков лилось настоящее, темно-алое вино, словно первая кровь из той, которая должна была в эту ночь пролиться.
Начальники мунтян и турок бросились к середине лагеря, где устроил свое временное жилище воевода. Шатер был пуст; толстые фитили, горевшие в глиняных лампах, освещали только забытый слугами ковер.
И тут над кодрами опять прокатился клич, торжествующий и мощный, боевой клич многотысячного войска, готового к смертной схватке. Со всех сторон на пришельцев с устрашающей быстротой ринулись сотни, стяги, четы войников и витязей, простых ратников, куртян и бояр Земли Молдавской. И заметались не ждавшие натиска, уверившиеся было в своей удаче ночные налетчики. Обрушились мечи и сабли, топоры и палицы, дубины и затейливые дорогие буздуганы; в упор стреляли загодя взведенные самострелы, заряженные тяжелыми пулями аркебузы. Избиваемые хозяевами незванные гости в конце концов сбились в кучу в середине лагеря, начали обороняться по всем правилам. Но бешенно огрызавшаяся толпа была обречена.
Внезапно опять наступила тишина. В свете факелов, со всех сторон бросавших кровавые блики на бледные лица пойманных в ловушку врагов, появился сам воевода. Рядом с ним, в сверкающих рыцарских латах, с мечом в руке вышел мессер Боргезе Гандульфи, венецианский посол, не пожелавший пропустить зрелища. Поодаль, тоже с мечом, скромно держался венгерский рыцарь Фанци.
— Бросай оружие, боярин, — сказал князь Ионашку Карабэцу, стоявшему в первом ряду пришельцев. — Бросайте оружие все — и останетесь в живых.
— Мы тоже, государь? — глухим голосом вымолвил Гырбовэц, в турецком платье державшийся рядом с другом.
— Вас, бояр, ожидает суд. Ваши ратники, кто из земли нашей, будут наказаны, но в живых останутся. Воинов-осман отпущу. Так будет, — твердо объявил Штефан и перекрестился.
— А вот и нет, кровавый князь, будь ты трижды проклят! — выплюнул Ионашку. — Приди и возьми нас, если можешь!
Но Штефан не хотел губить своих. Воевода махнул рукой, и в мунтян и турок опять полетели пули, дротики и стрелы; тучи стрел непрерывно жалили окруженных врагов. Толпа начала быстро редеть; уверенные в успехе, многие мунтяне и турки, чтобы было легче пробираться сквозь лес, не взяли с собой щитов, и теперь падали десятками. Толпа окруженных таяла на глазах в растущем кольце убитых и раненых, взывавших о помощи.
Карабэц поднял вдруг руку; Штефан подал знак прекратить стрельбу.
— Божий суд! — взревел боярин. — Я требую божьего суда!
— Именем какого бога требуешь, пан Ионашку? — холодно спросил господарь. — Нашего, или того, которому поклоняется твой хозяин?
— Бог у нас один! Требую божьего суда! — рычал Карабэц, понимая, что в этом ему не смогут отказать.
— Согласен! — раздался звонкий молодой голос, и из рядов своих войников выступил Войку Чербул. — На саблях, мечах или топорах, — как захочешь, боярин!
Штефан строго взглянул на горячего сотника, не дождавшегося, когда ответ будет дан его государем и воеводой.
— Погоди, пане капитан! — сказал князь, обращаясь прямо к молодому воину, и Чербул вздрогнул, поняв, что снова возвышен Штефаном, простившим его вины. — Погоди, здесь решаем мы! Ты получишь свой божий суд, предатель, — бросил он боярину, — раз уж вызвался биться с тобой честный воин, но только не сейчас. Пусть вначале все твои люди бросят оружие.
Османы — их оставалось уже немного — и несколько сотен мунтян бросили ятаганы и сабли. Воины Штефана начали отводить всех в бревенчатый загон, в котором прежде содержались коровы, козы и овцы, пригнанные из лесных деревень для кормления бойцов.
На опушке, откуда пришли ночные гости, в это время тоже звенели сабли, гремели о щиты топоры. Целое войско, намного большее, чем приведенное в кодры Карабэцом, столкнулось с мощной заставой, устроенной здесь по приказу воеводы. Мунтянские куртяне и янычары вломились было в лес, но тут на них повалились деревья, попадали с ветвей на плечи разъяренные войники. Кто не был раздавлен, искалечен, заколот — тот в страхе бросился назад. Алай за алаем и стяг за стягом османы и воины Лайоты продолжали наступать на молдавский заставный полк, выполняя приказ султана — во что бы то ни стало пробиться на помощь к застрявшим в лесу, подозрительно долго не возвращавшимся соратникам. Но истинного, нужного для победы порыва не было, несмотря на призывы Иса-бека, сражавшегося в первом ряду, на крики воинов-дервишей, бешено рвавшихся вперед. Османы боялись леса, мунтяне боялись его хозяев; те и другие боялись ночной темноты, неведомых опасностей, которые она могла таить, губительных ночных чар. Порыва не было; аскеры Иса-бека и куртяне вскоре остановились. Потоптавшись еще до утра на месте, обменявшись с молдаванами изощренной бранью и тысячами стрел, алаи и стяги Иса-бека вернулись за свой частокол.
