Дневник шпиона - Смирнов Николай Николаевич

Меня рассмешили эти строчки. Положение мое было настолько тяжело, что думать о любовных похождениях не приходилось. Я бросил фиалки и записку в огонь, чайник согрелся, и что-то похожее на яичницу зародилось в нем. Мы съели эту яичницу со зверским аппетитом, хотя она была не очень вкусна. Через час после завтрака силы наши начали восстанавливаться, и мы смогли уже двигаться вперед. Но мы пошли не в прежнем направлении, а свернули намного на восток. Долгорукий сказал, что все предшествующие дни мы шли параллельно полотну.

— Но откуда же страусы? — спросил я после долгого молчания. — Я нигде не читал, что птица эта родится в европейских странах.

— Вы увидите еще не такие чудеса, — ответил Долгорукий. — Россия страшно богата сырьем и идеями. А насчет страусов — дело простое: здесь недалеко находится Аскания-Нова, имение одного богатого барина, любителя зверей и птиц. Страусы оттуда. Я вспомнил это, только проглотивши яичницу.

Вечером мы вышли к полотну железной дороги. Несколько миль нам еще пришлось идти вдоль пути, пока, наконец, мы не увидели степной полустанок, возле которого стояли лошади и ходили люди. Несомненно, это были уже красные.

Мы слишком измучились за время нашего путешествия, чтобы прятаться и выжидать. Нам очень хотелось пить. Не сговариваясь, мы побежали к людям. Только у самого полустанка Долгорукий бросил мне фразу:

— Мы из Турции…

Еще не добегая до солдат, князь принялся выть, как океанский пароход во время тумана. Затем я увидел, как он начал обниматься с солдатами, и когда я подошел ближе, вокруг него люди уже стояли кружком. Долгорукий рыдал, целовал землю и повторял:

— Братцы, милые братцы…

Я не умел рыдать так громко, хотя и пытался делать это. Вообще я в миниатюре проделывал то, что делал князь. Наконец, все это перестало быть нужным. Солдаты потребовали связного рассказа, и Долгорукий повторил им все те басни о турецком плене, которые мы рассказывали белым. Нас напоили чаем и накормили отвратительными щами, сваренными на вобле. Потом повели на станцию к командиру.

Этой минуты я ждал с тревогой, но она оказалась ничуть не страшной. Командир, бледный юноша в штанах из розовой лайки, выслушал нашу повесть с улыбкой. Конечно, ему не пришлю в голову, что эти оборванные и худые солдаты, добровольно явившиеся к нему, идут по распоряжению английского правительства на борьбу с коммунизмом в самую Москву. Он задал два-три вопроса, а потом в кратких словах объяснил нам сущность большевистского учения. Затем приказал нам выдать по фунту хлеба и спросил, чего мы хотим?

Долгорукий ответил, что в будущем мы несомненно пойдем драться за Советы, но что в настоящее время мы стремимся на родину в Вологду, и нам необходимы документы для проезда. Командир отобрал у нас удостоверения и выдал маленькие бумажки, в которых было написано, что все власти на железных дорогах должны оказывать нам, как возвращающимся из плена, полное содействие при посадке в вагоны.

От командира мы вернулись к солдатам и провели с ними вечер. Они называли себя красноармейцами, но были очень похожи на солдат, с которыми мы познакомились в Крыму. Их представления о революции были примитивны, и единственно, против чего они возражали горячо, это аграрные мероприятия белых.

В общем, мы настолько понравились красноармейцам, что они предложили нам остаться с ними навсегда и даже обещали достать нам лошадей. Но мы разъяснили им, что хотим побывать дома, и они нас поняли.

Мы провели ночь у костра вместе с солдатами. Утром они обещали доставить нас на тачанке к станции, откуда поезда ходили регулярно. На самом деле они не дали нам лошадей, но подробно объяснили, как надо идти и к кому обращаться, чтобы попасть в поезд. К вечеру мы пришли на станцию, где стояло несколько поездов с продовольствием и солдатами. Здесь, предъявив наши новые бумаги на питательном пункте, мы получили немного не размолотой ржи и по куску соли. Кроме того, нам позволили влезть в поезд с больными, который направлялся в Харьков.

Поезд шел, задерживаясь на станциях по многу часов и даже дней. Я никак не мог понять, почему движение в тылу армии так плохо организовано. Долгорукий объяснял это "разрухой", но сущности этого слова я так и не понял.

На девятый день мы прибыли в город Харьков, столицу Украины. Я не захотел надолго задерживаться здесь. Хотя в Лондоне говорили, что Украина хочет отделиться от России, и это нам на руку, я решил не вмешиваться в это дело. Несколько дней мы побродили по Харькову, собирая сведения о находящихся там войсках. Но военные части приходили и уходили, так что количество и расположение войск менялись непрерывно. В свою записную книжку я занес только сведения, относящиеся к военной промышленности.

Долгорукий реализовал в Харькове десять фунтов стерлингов и в обмен получил целый мешок грязных бумажных денег. Деньги падали в цене каждый день, и поэтому мы поторопились произвести закупки, необходимые для дальнейшего путешествия. Главными закупками были сало и сахарин, которыми здесь расплачивались как деньгами. Мы дали большой кусок сала проводнику железнодорожного вагона, и он обещал довезти нас до Москвы. Ночью он провел нас в свое купе и запер там на замок. Двое суток мы ждали отправки поезда.

Конечно, я никогда не думал, что в Советской России все благополучно. Но все-таки я не предполагал столкнуться с таким безобразием, какое царило на железных дорогах. Безобразие это заключалось в смеси нецелесообразности, жестокости и ни с чем не сравнимого невежества. Многого я не мог понять. Временами я отказывался верить своим собственным глазам. И даже Долгорукий не всегда мог мне помочь своими разъяснениями.

Мы наблюдали, как на наш поезд нападали заградительные отряды, выбрасывали багаж и людей из вагонов и начинали производить ревизию. В результате этой ревизии отряд отбирал немного. Но трудно передать отчаяние людей, подвергшихся реквизиции. Некоторые из тех, у которых был сахар, пытались съесть его на глазах у солдат. Другие — рассыпали муку на ветер. Я смотрел на все это, но ничего не понимал. Долгорукий сказал мне как-то, что заградительные отряды, отбирающие хлеб, не замечают коровы, которую машинист везет в дровах на тендере. Я приказал Долгорукому донести об этом начальнику отряда. Солдаты поднялись на паровоз и ранили помощника машиниста. Но корова, оказавшаяся теленком, была все-таки отобрана, и справедливость торжествовала. Мне даже не было смешно, когда я видел все это. Я спросил одного из солдат отряда, как можно объяснить такие действия власти. Он ответил:

— Окружили нас со всех сторон враги — англичане и французы. Не дают дышать. Вот и приходится народ грабить.

Ответ этот мне кое-что объяснил. Страдания, свидетелем которых я был, являлись следствием политики окружения России, придуманной Черчиллем. И некая гордость наполнила мое сердце: за революцию русский народ платит по нашему счету.

Среди этих приключений мы все-таки двигались вперед и приближались к Москве. Сто верст в день, которые мы делали, наш проводник считал хорошей скоростью. Он объяснял такую быстроту тем, что к нашему поезду было прицеплено несколько вагонов соли для Петербурга, — там уже с месяц люди в ней нуждались. При этом проводник говорил, что в Москве тоже недостаток соли, и не исключена возможность, что какой-нибудь орган или группа лиц захватят вагоны. Поэтому наш поезд был задержан перед Москвой на станции Люблино, где его ждал отряд петербургских рабочих с двумя пулеметами и музыкой. Поезд расцепили. Вагоны с солью уехали куда-то ночью, а пассажирские остались на путях станции. Пассажирам было предложено подождать дачного поезда, который мог совсем не прийти. Так как от Люблино до Москвы недалеко, мы решили с Долгоруким идти пешком.

Это решение мы приняли уже вечером, прождав целый день прихода поезда. Мы отошли от станции на милю, когда Долгорукий сказал, что у него разболелась голова и ему трудно идти дальше. Он предложил мне переночевать в Люблино на даче, которая некогда принадлежала отцу его первой жены. Рано утром мы могли бы двинуться в Москву и прийти туда в полдень. Я согласился на это предложение, и мы пошли в сторону от дороги, среди дач с побитыми стеклами, кустов и вечерних теней.